Сидеть в коляске, окруженная детишками, похожими на бездомных собачек, и со слезами в глазах рассказывать свою печальную историю, слушать банальные слова поддержки, говорить то же самое, тем самым почёсывая больное эго друг дружке? Нет уж, увольте.

— Не интересует.

Потом я вспомнила ночную игру на гитаре, которая утешила меня в первый день здесь.

— Поблизости нет игроков на гитаре?

А потом сама же устыдилась. Глупый вопрос. Глупая я.

— Их несколько. Рядом с вами есть парнишка, который любит играть ночью. Уж мы его ругаем, ругаем, а он продолжает. Вы не на него намекаете?

Я окинула взором Гусара. Смешной дядька. Но видно, что он искренне хотел помочь, даже безнадёжным. Я устыдилась своих мыслей о том, что он хитрый лис. И мне захотелось дёрнуть за его ус. Похлопать по лысине. Нарисовать что-нибудь в его блокноте. Ох и любят же они постоянно строчить что-то в своих блокнотах. Ты говоришь, а они строчат. Как-то даже неловко, что ли. Может, тоже рисуют там?

И снова я витаю в облаках. А Гусар выжидающе смотрит на меня. Терпеливый мужик. А тот игрок на гитаре… Может, мне почудилось, но возможно, он играл для меня? Хотя нет, глупость.

— Ладно, давайте эту вашу групповую терапию. Всё равно делать нечего.

====== Нет выхода ======

— Разве не хочется, чтобы тебя любили? Чтобы кто-нибудь нежно обнял тебя и сказал одно слово. Чтобы он прижался к тебе своим разгорячённым телом… Чтобы исследовал каждый твой уголок…

Она теребила край полосатых чулков и делала вид, что курит.

— А где гарантия, что любят тебя, а не образ, что себе придумали? — взмахнула я рукой. — Где заканчиваются границы твоего восприятия и начинается чужое сознание? Мы этого никогда не узнаем, потому что человек по сути своей создание автономное. В конечном счёте, по-настоящему полюбить со всей страстью исследователя мы можем только самих себя. И также страстно возненавидеть.

Ребята смотрели в пол, а долговязый парень с бородавкой на подбородке — на грудь своей соседки. Все молчали.

— Итак… — замялся Гусар. — Кто следующий?

— Меня зовут Женевьева, меня привлекают страстные деструктивные отношения с лёгким оттенком упадничества.

Эта мадам сидела, закинув ногу на ногу. Блондинистые волосы, пухлые, налитые красным губки. И рваные колготки в сеточку.

— А что думаете о деструктивном эгоизме? — вторил томный парень с непонятного цвета волосами и рубашкой, заправленной в грязные брюки.

— Я так же люблю себя, как разрушаю, — Колготки откинула пряди волос с лица.

— Гедонизм ходит рука об руку с саморазрушением, — согласился Рубашка.

До чего невыносимая парочка!

— Меня зовут Альфа, и я люблю, когда меня бьют сиськами, — сказал Бородавка.

— В медкарте написано, что вы Дастин, — удивился Гусар.

— И Альфа, — осклабился Бородавка, продемонстрировав блеск… фольги на зубах.

Это типа назубники, как у рэперов? Ну-ну. Мне плевать, Альва он, Дастин, да хоть Жюстин. Для меня он Бородавка. Я прыснула в кулачок.

— На твоём лице видны усталости от бесконечно назойливой жизни, — обратился ко мне Рубашка.

— И я бы сказала, что ты из тех, кто предпочтёт проехаться по ногам тех, кто пожалеет тебя, — добавила Колготки, ткнув в колёса моей коляски.

Ей мне её временно выдали. Она лежала в чулане, потрёпанная, грязная и бесхозная.

— Это пока я не восстановлюсь, — сухо ответила я. — И я не устала бы, если они не вздумали меня лечить. О да, я заболела от их лечения.

Я кисло усмехнулась. Гусар с неодобрением покосился на меня.

— Шизофрения? — полюбопытствовал до сих пор молчащий очкарик.

У него были очки в черепашьей оправе. Широченные такие, ботанские.

— Тульпа, — сказала я.

Лица некоторых присутствующих здесь вытянулись. То есть, лица Рубашки, Колготок, этого самого Очкарика и какого-то парня с дредами и внешностью растамана.

— Ну, они так думают, — пожала плечами я, — Уж не знаю почему. По мне так, он настоящий.

— Это плохо, — тихо сказал Очкарик Растаману.

Тот хмуро кивнул. Я закатила глаза.

— Ребятишки, посидите пока тут, поболтайте, — мягко сказал Гусар.

Потом повёз меня в свой кабинет, сказав, что нам нужно поговорить. Дебильная фраза, если честно. Кто это «мы»? Мне лично не надо было говорить. Это ему что-то в голову взбрело. Недавно они уломали меня на камеру слежения в палате. Я не хотела, чтобы они подслушивали мои разговоры с Тео, но пришлось уступить, зная, что они не отстанут.

— Мы записали ваш… кхм… разговор.

На стенах висели плакаты с котятами. Как в кабинете Амбридж. Обо и ковёр были розовыми. На диване были нарисованы гномики. Кроме плакатов, были ещё детские рисунки из серии «спасибо доктору, что прогнал монстров из моего шкафа».

Гусар повозился в компьютере. Включил запись. Я подъехала, не решаясь заглянуть. Судя по его виду, что-то было не так.

Я помню вчерашний разговор. Тео гладил мои волосы и заплетал мне косы, нежно распутывая колтуны пальцами.

На записи я неподвижно лежала на кровати, а мои волосы были растрёпанными и свалявшимися.

Тео приподнял меня, обняв. Я чувствовала руками его спину. Тонкий слой упругих мышц и кости. Прохладную ткань его белого халата и тепло его тела. Запах мёда и молока, исходящий от его волос и бледной кожи с проступающей синевой вен. Чувствовала движение его ресниц на моей кожи, похожее на взмах крыльев бабочки. Чувствовала прикосновение его холодных губ на своей шее.

На записи я обнимала пустоту.

— Огни всё ближе, — говорила я.

— Скоро они поглотят тебя, — не отвечал мне он.

— Страшно, — шептала я.

— Не бойся. Он добрый и ласковый, словно зефир. Ведь он и есть дыхание зефира, озорного младшего брата борея, который гонит зиму прочь и растапливает ледники, — не говорил он.

— Скорей бы туда попасть. Но тело — цепи, приковавшие меня к кровати, — мой голос дрожал.

— Вода точит камень. Время разрушает цепи, — его голоса вообще не было.

Мы танцевали в лунном свету, невесомые и светлые, словно луговые эльфы, ночью вылетающие бутонов цветов. Да, это были Лунные Эльфы, живущие в Лунных Цветах. Днём они спят, солнечный свет действует на них губительно. А ночью, когда луна восходит на небеса, её серебристый свет пробуждает спящие цветы, и дети её, Лунные Эльфы, вылезают, потягиваются и танцуют, разбрасывая капельки росинки. И тот, кто выпьет росинку, в которой отражается эльф, обретёт бессмертие. К сожалению, эти эльфы слишком маленькие и пугливые, так что их трудно увидеть. Даже если их кто-то видел, он об этом никому не рассказывают, потому что это не то, что следует тут же растрезвонить по всему миру.

На записи я говорила это. Но говорила в пустоту. Ни танцев, ни эльфов, только исхудалая девочка в лунном свету, бормочущая что-то себе под нос. Я и впрямь походила на шизофреника.

Я испугалась. Когда я успела так… постареть? Когда я успела превратиться в живой труп с желтоватой кожей и мешками под глазами?

— Убедились? — повернулся ко мне Гусар.

— Нет, — попятилась я от него.

«Нет!!!» — кричало всё во мне. А он наседал на меня, чёрнокрылый и нахохлившийся. Не гусар. Ворон. Его налитые кровью глаза сверкали, ключ раскрылся в хищной улыбке, а с зубом стекала слюна. Зубы у птицы?

— Отстаньте!

Я заслонилась руками и закрыла глаза. Но это не помогло. Его образ отпечатался на мой сетчатке. И только рокочущее эхо отражалось от стен, приобретая всё новые оттенки, сливаясь и переливаясь.

Убедилась? Убедилась? Убедилась? Убедилась? Убедилась?

— Пожалуйста, прекратите! Что я вам сделала? Почему я? Потому что я увидела ваше нутро? Вы, чёртов ворон! Вы не сможете держать меня в своём плену вечно! Вы не сможете лишить меня единственного защитника!

Убедилась, грязная шлюха? Смотри на меня своими грёбаными глазами, смотри и бойся, кричи от сладострастного ужаса. Я — житель Серого Города. Я — дыхание Борея. Я — чёртов ворон.

Я пнула ему по колену. Выигранного времени оказалось достаточно, чтобы добраться до двери. Но недостаточно, чтобы выехать из комнаты. Он схватился за мою коляску сзади.