– С тех пор он каждого второго посетителя принимает за осквернителя могил и начинает угрожать. Но эта выходка с ружьем, конечно, переходит все границы. Прошу прощения у вас еще раз.

– Ничего страшного, всякое бывает. Он к вашему приезду и так уже почти успокоился.

Давид посмотрел в свое отражение на гробе. Мужчина, о чем-то задумавшись, вопросительно посмотрел на него.

– А почему эта женщина – ваша мама, если не ошибаюсь – шла к нему, когда я приехал? Он сейчас бубнил, мол, вы оставили ее в заложниках, но это ж опять его маразм…

– Да уже неважно. Все закончилось, и слава Богу. – Давид поспешил сменить тему. – Я чего пришел-то: мне нужно организовать похороны для жены.

Мужчина недоуменно помолчал.

– Да, конечно. Давайте обсудим детали.

Во время обсуждения деталей Давид изо всех сил пытался отвлечься от горестных взглядов апостолов с картины, но ему это так и не удалось до тех пор, пока он не покинул кладбище совсем.

***

По приезде домой взгляд матери отчетливо выражал, как ей неприятно это место, но сейчас был не тот случай, чтобы думать и тем более переживать об этом. Запах мертвечины продолжал преследовать Давида. Если в морге и на кладбище он еще мог выдумать причину, почему он это чувствует, то сейчас никаких логических объяснений у него не находились.

– Ты чувствуешь этот запах?

Мама вопрошающе взглянула на него.

– Какой запах?

– Да неважно.

Он вдыхал воздух и резкий, словно протухшее мясо, запах заставлял его глаза слезиться. Давид опустил лицо к плечу и понюхал свою руку, обнаружив, что все это время преследующий его запах исходил от него самого. Он понюхал другую руку, потом ладони, и резкая консистенция мертвечины ударила ему в голову. Давид, ничего не понимая, поспешил сходить в душ, где яростно намыливал свое тело мочалкой. Однако после выхода оттуда, он понюхал свое тело и вновь не почувствовал свежести. От него все еще исходил мерзкий аромат разложения. Давид постарался с этим смириться.

Они разложили вещи из чемодана, приготовили ужин и открыли бутылку водки. Мама не задавала много вопросов, но Давид вскоре сам рассказал ей все.

– Этого заслужил кто угодно, но только не вы.

Бутылка подходила к концу.

– Знаю. Я пытаюсь изо всех сил, но не могу понять, почему это произошло.

Солнце разбавляло вечер сильной жарой. Вороны слетелись на крышу. Они громко каркали и долбились клювом о шифер.

– Эти птицы возомнили себя дятлами.

Давид выпил последнюю рюмку и выкинул бутылку в ведро.

– Сколько себя помню, они всегда здесь шумели, – погрузившись в воспоминания, мама опустила взгляд в пол. – Как мы с твоим отцом только ни пытались их прогнать, всегда безуспешно.

Давид не знал, что ей ответить. Он постарался изобразить улыбку, неубедительность которой привела к долгому молчанию.

– Я так сильно злилась из-за этого треска под крышей, а он все пытался меня успокоить. Говорил: «ну бьются, и бьются, черт с ними, успокойся уже». – Она улыбнулась. – А я еще больше злилась из-за того, что он меня успокаивал. «Я и так спокойна!» – кричала на него, а он уходил.

Давид достал из холодильника еще одну бутылку и наполнил рюмки.

– У нас с Агатой было так же. Только птицы, наоборот, бесили меня, а ей было все равно.

Он залпом опустошил свою рюмку.

– Часто ругались с ней?

Давид заметил, что задай мама этот вопрос с другой интонацией, он непременно бы сделал ему больно. Но интонация была подобрана идеально.

– Раньше вообще нет. А в последнее время чуть ли не каждый день. – Он пытался вспомнить. – Сначала все начиналось как простой разговор, в котором наши мнения расходятся. Потом он перерастал в пылкие дебаты, а в конце концов скатывался в эмоции и крики. Я в бешенстве уходил в кабинет, а она ревела в спальне. И так постоянно.

– Ох. – Мама смотрела на него с жалостью. – Но ты же понимаешь, что это ничего не значит…

– Самое интересное, – Давид не дал ей договорить, – я постоянно стараюсь припомнить, из-за чего мы с ней так часто ругались, но вообще не могу вспомнить причины.

– Ну и бог с ним. Не нужно это вспоминать.

Он снова не знал, что на это ответить, поэтому решил промолчать.

– А я как-то заставила себя забыть все свои ссоры с твоим отцом. – Чтобы не ковырять болезненные воспоминания сына, она перевела нить разговора на себя. – Столько их перебирала в голове все эти годы и в итоге умудрилась выкинуть их оттуда. Только один момент все никак не уходит из памяти. Когда я еще работала в больнице… Помню, намыливаю тряпку, как обычно, пялюсь на грязную воду в ведре и вижу, как слезы сами по себе падают туда вниз. Я начала в истерике биться, посетители в очереди смотрели на меня, как на идиотку. – Она тихонько посмеялась. – Сидела прямо на полу, в коридоре у ведра и ревела до тех пор, пока знакомая сестра меня не увидела и не увела к себе в кабинет. Она уговаривала меня позвонить твоему отцу, узнать, почему он ушел… Я отпиралась изо всех сил. Тогда она стала уговаривать меня сделать аборт… Тут уж я тем более наотрез отказывалась.

Давид видел, как его мать пьянела. Он не хотел ни слушать ее рассказы, ни тем более отвечать. Он молча подошел к окну и уставился на спешащее спрятаться солнце. Мама выпила из своей рюмки, закусила пластинкой сыра и уставилась на сына.

– Мы сильно отдалились друг от друга, Давид, – сказала она спустя несколько минут.

Он вскипел.

– Господи, да когда мы вообще были близки?

– Раньше… До того, как вы переехали сюда.

– Ну конечно. А потом, видимо, произошло что-то невероятное. Мы на каждых выходных звали тебя в гости, а ты постоянно придумывала причины, чтобы отказаться.

Мама отвела глаза.

– Но у меня вправду не всегда была возможность…

– Настолько не всегда, что за два года ты ни разу к нам не приехала. – Вороны стучали все громче. – Просто признай, что тебе неприятно это место…

– Давид, перестань. – Она закрыла глаза и опустила голову.

– …Потому что вы жили здесь с отцом до того, как он тебя бросил. – Его мать крепко сжала рюмку в кулак. – Это было бы намного честнее.

Давид чувствовал, что уже перегнул палку, хоть до предела было еще далеко. Треск клювов о крышу был оглушающе громок. Неожиданно для матери, он снял со стены старое ружье из отцовской коллекции, вышел на улицу и начал стрелять по воронам. Испуганные птицы поспешно разлетелись, а весь урон от выстрелов впитывал в себя шифер. Грохот выстреливающего ружья оказался гораздо сильнее, чем стук птичьих клювов. Будь у Давида соседи, они бы точно вызвали полицию. Когда патроны кончились, он трясущимися руками перезарядил его и продолжил стрелять по крыше. Мать не решалась выйти из дома и успокоить его. Давид закрыл глаза и стрелял куда-то вверх, наугад. Когда патроны совсем закончились, он тяжело дыша посмотрел на горячее ружье и не мог понять: стало ли ему легче.

Солнце ушло так же резко, как и появилось, но тьма ночи еще не успела поглотить небосвод. Мать Давида пила чай, переживая за сына, который уже больше часа просматривал старые фотографии.

– Ты помнишь нашу последнюю встречу?

– Нет, – он отвечал кратко, обнажая свое безразличие.

– Полгода назад. Ты приехал в столицу по работе и остался у меня переночевать.

– Начинаю припоминать…

– Мы выпили виски и долго-долго общались: вспоминали прошлое, смеялись, – продолжала мама, не обращая внимания на его равнодушие. – В тот вечер мы разговаривали больше, чем за последние несколько лет.

– Да. Но с тех пор прошло много времени.

Давид не отводил взгляд с фотоальбома.

– А утром я проснулась и обнаружила, что тебя нет дома. Ты молча уехал, даже не предупредив.

– Я опаздывал на работу, у меня не было времени будить тебя.

– Не нужно врать. – Давид посмотрел ей в глаза. – Я готова признать, что ты прав. Мне неприятно это место. Когда я слышу чертовых ворон, поднимаюсь по старой лестнице или смотрю на лес через окно, мне становится больно от воспоминаний о том, как этот мерзавец поступил со мной. Я переживаю всю злость по новой. Только поэтому я не приезжала к вам в гости. Мне трудно в этом признаться, но это правда. А ты, осуждая меня за это, сам отказываешься сознаться в том же самом?