Часть

I

. Точка «Метро»

I

Сожаление, вызванное тем, что сын больше похож не на него, особенно острым становилось во время утренних сборов, в которых Егор не участвовал, был лишь молчаливым наблюдателем. Без особых каких-то усилий он игнорировал нытьё жены, давно уже растерявшее характер намёка, или даже призыва к помощи. С вялым садистским чувством Егор думал, что от нытья жену уже не удастся отучить никогда. Его заслуга заключалась в том, что он сумел внушить лучшей своей половине аксиому правильных утренних сборов: лучше тебя самой никто этого не сделает.

Кажется, она намеревалась записаться на водительские курсы – ого, прямая угроза автомобилю, который Егор давно уже считал своей собственностью. Рано или поздно всей его собственности начнёт угрожать рука супруги. Егор всё ещё не мог отвыкнуть от давней привычки жить сегодняшним днём – Пашка, его сын, напоминал ему о дне вчерашнем, дне завтрашнем, не осознавая того, поскольку совсем недавно ему стукнуло всего пять лет и уши вихрастого и бойкого мальчугана ещё не успели остыть от пятикратных потягиваний, совершённых руками родственников жены.

Егор этих родственников терпеть не мог.

Проблема была не во внешнем сходстве. По утрам Егор воспринимал жену и сына единым неделимым целым, словно их продолжала соединять пуповина. В начале дня Пашке хватало послушности ровно настолько, чтобы создать впечатление примерного ребёнка, а далее, на протяжении дня он терял её, как вот теряют пшеницу, зерно за зерном из незаметно прохудившегося мешка. Егор не умел наказывать сына. Слушая последствия очередных Пашкиных проказ, он испытывал классическую отцовскую гордость, после ужасался, представляя себе, во что превратятся эти шалости, когда сыну стукнет десять, пятнадцать, двадцать лет. Отцовская горсть должна была иссякнуть к тому времени. Егор сильно на это надеялся…

– Пап, ты придешь, когда я буду уже спать?

Укоризненно. Настороженно.

– Нет, – с непривычной даже для себя уверенностью произнёс Егор и легко поставил сына на кухонный табурет.

– Ну, мыть, мыть-то, кто будет?! – донеслось из прихожей.

– Сегодня будет наоборот, – сказал Егор, пропустив мимо ушей реплику жены.

Брови мальчика поднялись вверх, неуверенный вдох подтвердил удивление.

– Ты придёшь, а я уже буду спать, – разъяснил Егор. – Ты меня разбудишь?

– Ага.

– Обещаешь?

– Ага.

– Ты – самый замечательный будильник на свете, – сказал Егор и чмокнул сына на прощанье в щёку.

Захлопнутая дверь отрезала восторженный крик: «Мам я – будильник!..»

В холодильнике Егор отыскал остатки именинного пирога, мрачно пожирал его, запивая горьковатым кофе. Сахар он не добавлял умышленно, как будто наказывая себя за утренние размышления. Может присадить чёртову стерву на наркотики, думал он, или сделать алкоголичкой? В девяти случаях из десяти при разводе, ребёнка оставляют с матерью. Десятый случай – это если мать, мать-перемать, не соответствует стандартам матери-перематери. Идея была великолепной, Егор добрых полчаса тешил себя солнечным будущим, разбавленным не менее солнечным отцовством…

Идея была неосуществимой. С наркотиками, или алкоголем – всё займёт значительно больше, чем один день. Егор не знал, что с ним будет завтра. Вспомнив, что с ним должно случиться сегодня, он поспешно доел торт, пережевывая остатки на ходу, засобирался в той суете, которой была начисто лишена его жена.

Часы показывали семь минут восьмого.

Казалось, металлическая решётка у бордюра лежала, как впаянная с надежностью неестественной, но вот в сыром октябрьском воздухе послушался неуверенный гул, несмотря на усилия, так и оставшийся неуверенным, решётка задрожала, появилось облачко тяжелой пыли, в обратном порядке гул затих, решётка успокоилась. Усмехнувшись, Егор перевёл взгляд на магазинную витрину, и усмехаться перестал.

Очевидно, во всём городе он был единственным, кто не верил в появление метро. Тем не менее, оно появилось, построили, еженедельно появлялись новые маршруты, правда, отстроили метро с такими ветками, что пользы от него было не больше, чем от лыж в пустыне Сахара.

– Аутистам привет! – проорал Егору в ухо неприятный, особенно по утрам, перед началом рабочего дня, голос.

Егор подумал, что внешность должна компенсировать недостатки голоса, но нет, на самом деле у Вовы Марочкина до последних его дней останутся и торчащие из ноздрей жёсткие волосы, и перхоть на плечах – на пальто и пиджаке, – и бесцветные глаза, и всё остальное, мелкие признаки, неспособные вызвать отвращение, поскольку раздуты до карикатурного масштаба. Из всего штата сотрудников Марочкин, наверное, был единственным, кто шёл на службу, как на праздник. К тому же обладал туповатым чувством юмора, – считал невероятно смешным называть всех, кто имел отношение к бухгалтерии «аутистами».

– У тебя какая-то гадость белая на подбородке засохла, – сказал Егор, скорее, для того чтобы как-то оправдать брезгливое выражение на своём лице почти всегда возникавшее при виде Марочкина.

– Где? Тут?

Понаблюдав с наслаждением, как Вова докрасна растёр подбородок, Егор кивнул:

– Теперь всё… Ну, иди, я догоню…

– Нет, точно всё?

– Точно, точно. Топай давай.

Решетка у бордюра оставалась неподвижна. Вид конторского здания радости особой не вызывал, но Егор не мог оторвать взгляда от трёхэтажной кирпичной коробки, думал, что назвать мебельную фабрику «Солярис» – вот это аутизм, типичное умопомешательство. Матвеич, директор фабрики, самый главный мебельщик, выходец из шестидесятых, и всё такое прочее, мог прибавить к «Солярису» «Имени Эрнста Неизвестного», хватило ума не делать подобной глупости, зато не хватило для того, чтобы немедленно избавляться от сотрудников, подобных Марочкину. «Чёрт, если я такой умный, почему у меня так мало денег? – подумал Егор. – Может честность мешает?».

Вслед за Вовой он, конечно же, не пошёл, направился к проходной, сделанной для второго класса: мебельщиков, занятых непосредственно сборкой мебели. Рабочий день начался часом ранее; первые признаки постороннего Егор ощутил на себе, когда старик-вахтёр заблажил, задребезжал сквозь немытое стекло:

– Э-э-э, куда пошел, посторонних не пущу, стой, куда по…

Визжал, извивался сиреной старческий вой, а к воротам подъехал фургон, к вою прибавился клаксон грузовика. В ходьбе развернувшись, Егор дал вахтёру узнать себя, не проронив и слова, указал на нетерпеливый фургон. Грузовик, преодолев неприступные ворота, скрыл движение Егора по промзоне, правда лишь частично, но для рабочих он получился некоторым сюрпризом: фура отъехала и как из-под земли, на площадке объявился человек.

«Сволочи, ведь уже целый час как работать должны», – думал Егор, не сбавляя шага, а у стен склада стояли люди в спецодеждах, провожая его настороженными взглядами, зашушукались женщины, занимавшие разбросанные в беспорядке тракторные покрышки. Не то, не то нужно было Егору. Пройдя по высокой, вздувшейся трещине в асфальте, украшенной высохшей травой, он завернул за угол и попал в общество мужчин пролетарского происхождения. Им стоило усилий не встать по стойке «смирно», – узнали Егора, он их узнавать не собирался, сразу вперил взгляд в рыжеволосого парня, и, не отрываясь, глядел на него, пока устраивался на каком-то полене, или канистре.

– Меня зовут Егором Михайловичем, – очень чётко выговорил он; усмехнулся. – А ты думал я старый, толстый и лысый, да?

Рыжий молчал.

– Я так полагаю, ты всё это шутил, когда орал, что башку мне оторвёшь и кишки намотаешь на… Сидеть всем! – рявкнул Егор, боковым зрением заметив какое-то движение.

– Мы Ленку как мужики разделим, по цивилизованному, – продолжал Егор после краткой звенящей паузы.

– Стреляться будете? – спросил кто-то со стороны.

– Закрой пасть и подай вон ту бочку, – отрезал Егор.

– Ручонки не замараешь? – произнёс, наконец, рыжий, однако решительности для насмешки ему не хватило.