— Тебя задержали? Или ты стал красным? Почему-то я не знаю случая, чтобы волк превратился бы в лисицу-крестовку…
— Поди прочь! Я ничего не знаю и не решаю!
— Он ничего не знает! Наводит, чтобы ограбили, и «ничего не знает». Довольно ты меня, глупого, обманывал, теперь-то уже не обманешь!.. Народ весь от тебя отвернулся, остались у тебя одни бандиты!
— Проваливай!
— Не рычи-ка, лопнешь!
— Ну, с-собака! — Длинным толстым прутом Аргылов изо всей силы ударил старика по лицу. Ещё и ещё раз…
— Аа-ы-ы!..
Сзади подскочил Сарбалахов:..
— Митеряй, успокойся! Так нельзя…
— Я этого чёрного пса… я заставлю его замолчать!
Старик Чаачар вытирал окровавленное лицо шапкой.
— Всю жизнь, паук, тянул из меня соки! Мало тебе показалось, так теперь последнего коня отбираешь?
Аргылов отбросил прут и схватился за кобуру Сарбалахова.
— Дай! Пристрелю собаку, как собаку!
— Стреляй! — Чаачар подошёл вплотную и подставил грудь. — Стреляй, злодей! Не думаешь ли ты, что, убив меня, заживёшь, пуская в небо толстый синий дым? Врёшь, настанет и для тебя час расплаты! Да пусть твой дом родовой запустеет, да погаснет твой очаг!.. Пусть от жилища твоего не останется и пня, пусть имя твоё исчезнет без следа… и да будет так! Пусть я проклял тебя кровавым проклятьем!
Сарбалахов спихнул Чаачара с саней, направив коня Аргылова на дорогу, вытянул его кнутом вдоль спины и тут же сноровисто вскинул своё тело на сани.
Сзади, нагоняя их, нёсся отчаянный вопль старика:
— Проклинаю!.. Проклинаю!..
На большой дороге встретились с Харлампием, поджидавшим их.
— А этот конёк, если совладать с ним, резв на ногу! — с видом знатока оценил Харлампий коня Чаачара. Вдруг, словно полоща рот водой, он забулькал-засмеялся, показывая пальцем на молоденького солдата, с понурой головой сидевшего на санях. — Кого это вы взяли с собой: солдата или детёнка из зыбки? Спустить бы с него штаны, да голым задом на снег. Ха-ха-ха!..
Никто в его сторону даже не глянул. Сарбалахов подошёл к Аргылову:
— Ну, Митеряй, куда теперь двинемся?
Вобрав голову в плечи, Аргылов мрачно молчал. Сарбалахов деликатно кашлянул, и тогда Аргылов нехотя поднял на него глаза:
— Почему ты не дал мне пристрелить этого мерзавца?
— Приказ генерала! До поры до времени население не притеснять, не озлоблять, действовать уговорами.
— Значит, он волен изрыгать на меня всё, что заблагорассудится?
— Если бы мы пристрелили этого старика, то ославились бы. Узнай это генерал…
— А моё доброе имя? Этот чёрт сегодня же зальёт весь свет своими проклятиями! Это как? Вы это берёте в толк или нет?
Сарбалахов промолчал. Аргылов снизу вверх метнул на Сарбалахова злобный взгляд и махнул рукой вперёд. Через полкёса они выехали на чистую луговину, где на опушке леса притулилась избушка. Аргылов знаком показал: едем мимо! Скоро дорога свернула с луговины и привела их к большой елани.
— Что, заедем сюда? — с передних саней крикнул Харлампий.
— Заедем, заедем! — махнул Аргылов.
Сарбалахов пустил своего коня рядом.
— Митеряй, а здесь кто?
— Увидим, когда приедем… Давай быстрей! И без того запозднились.
— Разве ты не останешься поджидать нас?
— Чего ради, когда с твоей помощью раскрыт? Теперь уже нет смысла скрываться, теперь уже всё равно… Здесь живёт старик, сын его подался к красным. Посмотрим, что этот запоёт…
Глава девятнадцатая
Окна в закуте не было. Кычу бросили на дощатые нары, настеленные впритык к стене. В голове у неё было темней, чем в этой глухой норе: мысли её бились, как застигнутый в дупле горностай, ни просвета хоть с игольное ушко, ни искорки надежды. Раньше она думала, что ничего не может быть ужаснее смерти. Но оказалось, что нет беды большей, чем гибель мечты, и человек, хотя и бьётся сердце у него, хотя и не гаснет мысль, превращается в труп.
Здесь, в чёрной половине избы, царила гнетущая тишина. Люди притаились. Замолчал даже говорун Халытар, в обычное время тараторивший без умолку. Или его куда услали? Изредка шёпотом переговаривались женщины да время от времени из белой половины приходила вконец потерянная мать. Барабаня костяшками пальцев в дверь, она шептала:
— Птенчик мой, голубушка! Есть не хочешь ли? Говори же что-нибудь, миленькая…
Кыча не отвечала: что она могла сказать? Сказать, что не может есть? Мать расстроится пуще прежнего…
— Должно быть, спит, — шептала Ааныс батрачкам. — Проснётся, так дайте мне знать.
Судя по звяку посуды, настало время второго полдника. Обитатели чёрной половины чуть забылись и стали разговаривать полушёпотом. И опять лёгкий дробный стук в дверь:
— Голубушка, маленькая моя. Проснулась? Почему не отвечаешь? — Не дождавшись ответа, она вдруг закричала: — Что с тобой, доченька? Да там ли ты? Кы-ыча!
Хлопнула дверь в белой половине, донеслись голоса вошедших, и вскоре на двери чулана загремел замок, а на стену легла слабая полоса света.
— На вот, полюбуйся на своё «золотко»! — раздался голос отца. — Назло мне лежит уткнувшись в стену.
Ааныс припала к дочери мокрым лицом и, беспорядочно, куда попало целуя и нюхая, зашептала, обдавая дочь жарким дыханием.
— Птенчик мой, доченька, не ругай меня, старую. Сама видишь — ничего я сделать не в воле. Не отвернись от матери!
Превозмогая жалость к матери, Кыча молчала.
— Хватит лить слёзы! — Аргылов рывком поднял жену на ноги. — Ты хотела её накормить, так подавай же сюда! Нет у меня времени дожидаться!
Ааныс молча вышла и вскоре вернулась с едой.
— Свечу бы…
— Ещё чего?
— Забыла взять свечу… Темно же здесь, как она будет есть?
— Эй, кто там! — крикнул Аргылов. — Несите сюда жирник!
В тёмном чулане заплясал слабый красноватый свет, остро запахло прогорклым жиром.
— Доченька, поела бы ты, со вчерашнего дня ни маковой росинки… Вот сливки с земляникой. Летом ты сама собирала. Глотни чайку, пока не остыл… Любонька моя!
— Выходи, ну! Пусть не ест! Пусть умрёт с голоду! Вставай!
— Уйди, зверь!
— Ах, и ты туда же!
— До-чка… Оо-о! Горе мне…
Аргылов вытолкал жену из чулана, и опять загремел замок.
— Я вам ещё покажу! — долго грозился Аргылов, топая по избе.
Укрывшись одеялом с головой, Кыча захлебнулась слёзами. О, мама, бедная моя! Могу ли я тебя обвинять? Всю жизнь до старости провела ты в хлопотах ради счастья нас двоих, твоих детей. Всё хотелось тебе, чтобы выросли мы добрыми, чуткими, такими, какая ты у нас. Не оправдали мы твоих надежд. Но это не вина твоя, это беда твоя. Даже сейчас я доставляю тебе одно только горе. Отец хочет, чтобы я не смела поднять на него глаза. Но если упрям он, то упряма и я! И пусть будет так: рога на рога, копыта на копыта! Пока буду жива, не встану перед ним на колени, лучше умру, чем покорюсь!
Выгорев весь, с шипением погас жирник. Участился скрип наружных дверей в чёрной половине избы, загудело пламя в камельке, застучали крышки закипающих чайников, с шумом перетащили стол. «Жирник-то у меня, должно, стол перетаскивают поближе к камельку, — подумала Кыча. — Значит, уже вечер».
— Кыча… Голубушка!
Кыча не ответила. А вскоре опять загремел замок на дверях, и опять заплясали на стене зыбкие тени от пламени жирника.
— Доченька, ты же ничего не поела… Что с тобой? Голубушка, еда — тебе не враг.
— Иди-ка прочь! — опять войдя, оттолкнул жену Аргылов. Рывком за косы он приподнял голову дочери и ткнул ей в губы чашку с молоком: — На, пей! Пей, говорю!
Кыча изо всех сил сжала зубы, молоко пролилось на нары. Тогда Аргылов отбросил чашку, схватил Кычу за щёки и сжал их, силясь разжать ей зубы. Не добившись ничего и на этот раз, разъярённый старик куском жёсткой лепёшки принялся с силой шарпать её по губам и по деснам.
— Раскрой рот! Рот раскрой!
Увидев кровь на губах дочери, Ааныс повисла на руках мужа:
