— На восток? — отшатнулась Кыча.
— Тебе надо бежать в эту же ночь. Утром тебя увезут насильно.
— Бежим вдвоём!
— Нельзя. Я должен быть с ними. Задание у меня…
Вошёл отец со двора.
— А где парень? — зорко углядел он отсутствие Томмота.
— Кыча рукавицу ему зашивает.
Томмот с нежностью глядел на её вздрагивающие ресницы, на прямой белый пробор волос, разделённых надвое. Много бы он дал за счастье прижаться губами к её глазам, трепетной рукой погладить эти блестящие косы. Но вместо этого Томмот зажмурил глаза, затряс головой и беззвучно, одними губами, сказал:
— Беги! Беги!
Желая сказать что-то своё, Кыча с мольбой протянула к нему руки, но Томмот уже пошёл к камельку, чтобы положить рукавицы на загрядку.
— Доченька, почему не ложишься? Утром, слыхала ли, поднимутся рано. Спать надо.
— Лягу, мама. Я лягу…
Не раздеваясь, она прилегла к матери и вместе с нею накрылась одеялом с головой.
— Мама…
— Что, птенчик мой?
— Задумали бежать на восток, к Охотску.
— О ком ты?
— А все! И мы тоже.
— Не может быть! Зачем отцу подаваться в такую даль? В Охотске ему нечего черпать, а уж насчёт барыша он не промахнётся!
— Едет он туда, мама!
— А кто говорит?
— Не за барышом едет, а удирает от красных.
— Ты откуда узнала?
— Знаю.
— Придумаешь же, доченька! Аргылов себе во вред не сделает! Небось задумал пересидеть бурю где-либо в дальнем наслеге. Спи, доченька, спи!
Помолчали. Затем, глубоко и горестно вздохнув, Кыча опять прошептала:
— Мама…
— Чего?
— Ты поедешь с отцом?
— Едва ли он спросит меня. Распорядится, и всё.
— А ты не слушайся.
— Как же я не послушаюсь? Он богом назначен, он мой тойон.
— А я не поеду.
— Не говори так, доченька. Не надо отца гневить. Да и лучше так. Уехать бы подальше от этих чудищ-бандитов.
— Так в Охотск же, с людьми Пепеляева!
— Опять ты начала нести пустое!
— Ох, как мне тебя убедить! Почему ты мне не веришь?
От бессилия Кыча заплакала.
— Спи, пташка моя…
— Мама, бежим вдвоём! Встанем сейчас, уйдём отсюда и спрячемся у кого-нибудь. Пусть уезжают без нас…
— Не дури! Спи-ка лучше.
Кыча отклонила объятия матери, поднялась и прилегла на свою кровать не раздеваясь.
На восток, в Охотск… Так вот почему отец выкопал и привёз сюда припрятанное добро! Собирался бы куда поблизости, не стал бы и вырывать этот клад. И Валерий тут появился для того, чтобы вывезти всех вместе с добром. Значит, дни белых сочтены. А что же сделает она, Кыча? Выйти через хотон и бежать — это можно. На худой конец ночь могла бы провести и в лесу. Зато спаслась бы, стала бы вольной птицей, поехала бы в Якутск!
У камелька появился отец: поворошил затухающие угли, поставил затычку в трубу и вышел вон. Скоро он вернулся, чертыхаясь на мороз, и лёг.
Мама, бедная! Сейчас она не верит, в её голове не укладывается, как можно удариться в побег из родных мест в какие-то неизвестные края. Утром она узнает правду. Будет ли она и тогда послушна тойону, господом богом ей назначенному? А не захочет, так все равно увезут силой. Едет с ними и Томмот. Так что же получается? Неужели она убежит, спасая только себя и оставив двух самых дорогих ей на свете людей? Значит, пусть они терпят лишения, пусть они хоть сгинут, лишь бы мне было хорошо? Нет, если она убежит, то весь век станет казниться. Побег этот станет её проклятьем, её стыдом и позором.
У неё есть три любимых человека: мать, Суонда и Томмот.
Бедняжка Суонда попытался её защитить, да сам попал в беду. Жив ли он, или уже замучили? Это всё он, всё отец — толкнул Суонду хищникам прямо в пасть. Бедняжка Суонда…
А мать какова! «Не перечь отцу, не гневи его…» Желает мне добра, а не может понять, что смирением своим только злит меня. Бедная моя мамочка, неужели отпущу я тебя одну?
Томмот… Если не кривить душой, так это только его она любит самой большой любовью! Жаль, что поняла она это поздно. Правду, оказывается, говорят, что человек умнеет в страданиях. Хоть что с ней делайте — ругайте, бейте, убейте! С этого момента вплоть до последних мгновений жизни она будет только с ним, с Томмотом! Нет, Томмот, я не отпущу тебя одного. Не думай, что я стану тебе обузой. Нет, я стану тебе помогать. Помнишь, пусть и немного, но всё же я помогла тебе при побеге того чекиста? За наше счастье мы будем бороться вместе.
Кыча решительно сбросила с ног торбаса и юркнула под одеяло.
Поднялись утром в глухую темень.
— Собирайтесь! — велел Аргылов жене и дочери. Затем он обратился к мужчинам: — Сначала погрузимся, запряжём коней. Завтракать будем перед отъездом.
Нагромоздили на сани сундуки, ящики, кули, переметные сумы, кожаные кошели, накрыли поклажу сверху сеном и натуго перетянули сыромятными верёвками.
— А это? — обратилась к ним Ааныс, держа в руках большой узорчатый матарчах. — А посуду?
Ааныс обвела глазами ряды берестяных вёдер, деревянных чаш и мисок, глиняных горшков, собранных её стараниями за долгие годы жизни.
— Выбрось вон!
Увидев Кычу, захлопотавшую возле стола, Томмот отвернулся, а у Кычи захолонуло сердце: «Не ругай меня! Не сердись, голубчик! Как я могу исчезнуть, оставив вас одних? Ну, взгляни на меня, улыбнись…»
Чуя недоброе, Ааныс не сводила глаз с мужчин. Протягивая мужу стакан с чаем, она спросила:
— Куда переезжаем?
— Приедешь — узнаешь.
— Скрываешь? — возмутилась Ааныс, бледнея от злого предчувствия. — Сказать, куда едем, у тебя язык не поворачивается?
— Куда едем — так тебе и подавай! Я и сам не знаю, куда нас прибьёт.
— Как же это?
— Хватит!
За столом установилась недобрая тишина. Не стерпев, Валерий поставил свой стакан на блюдце кверху дном.
— Уже рассветает. Надо спешить.
— Погоди немного… — Неподвижный, весь наливаясь тяжестью, старик неторопливо, с передышками, тянул из блюдечка чай. — Неизвестно, вернёмся ли мы сюда и будем ли вот так распивать чай…
— В какую все же даль ты собрался? — опять подняла голос Ааныс — Или язык проглотил? Если так, отправляйся один. Я из родных мест никуда не уеду. И дочь с тобой не отпущу. Мы остаёмся!
— Не мели чепухи! Обе поедете! Смотри-ка, у них есть «родные места»! Места эти «родные» уже не для нас, а для большевиков! Понимаешь ли ты это, баба?
— Не поедем! Останемся!
Ааныс рывком развязала платок: ей перехватило дыхание.
И тут будто вихрем сорвало входные двери:
— Руки вверх!
В клубах морозного пара с пистолетами в руках к столу подскочили Топорков и Сарбалахов.
Топорков обвёл внимательным взглядом мужчин с поднятыми вверх руками.
— Полковник, что за шутки? — первым пришёл в себя Валерий. — У нас времени в обрез. Приказ…
Топорков на него и не взглянул, ткнул пистолетом Харлампию в грудь:
— Ты можешь опустить руки, — кивнул также и старику Аргылову: — И ты можешь. — Затем повернулся к Валерию. — Опусти руки и ты. Хотя тебя надо было расстрелять! Жаль! Артемьев за тебя ручается. Но с тобой разговор у нас впереди…
В голосе полковника были жёсткие беспощадные ноты, и встревоженный Валерий прикусил язык.
Заметив, что и Томмот начал было опускать руки, Топорков подскочил к нему:
— Руки! Наконец-то ты попался, брат чекист! Я тебя сразу почуял! Не будь командующего да не объякуться он так… Ну, теперь-то не вырвешься! Сарбалахов, возьми у него пистолет.
Томмот усмехнулся:
— Это начинает надоедать! И каждый раз: «чекист» да «чекист»!
— Не смейся, товарищ чекист! Скажи-ка лучше, кого ты отправил из Билистяха к красным?
«Знают или подозревают?»
— Если мы и отправили кого, знает Аргылов. Мы с ним всё время были вместе.
— Полковник, мы вдвоём…
— Тебя не спрашивают! Чычахов, если хочешь остаться в живых, назови агентов Чека, оставшихся ещё в дружине. Допрашивать долго — времени нет. Даю тебе три минуты.
