Возможно, это и есть самое раннее из воспоминаний? Быть может. Такое начало – другого она не помнит.

Или когда Джамила разрисовала ей ладошку тонкими линиями хны? Перечеркнула новым рисунком ее линию жизни и линию судьбы. Или когда Китти упала в пруд, ее выловили, будто рыбу, и отнесли в дом, завернув в полотенце? Или когда она играла в камешки за забором с детьми поварихи? Рассматривала кишащую муравьями землю у массивного ствола баньяна? Может быть.

Или вот, обед. Ее привязали к стулу, накрепко, поперек туловища. А все для того, как объявила во всеуслышание мать, чтобы Эсме научилась себя вести. Хорошо себя вести – значит не вставать со стула, пока обед или ужин не окончен, это Эсме помнила. Она любила сидеть под столом, в запретном, удивительно притягательном мирке под скатертью. Ноги под столом невероятно загадочны, их можно рассматривать до бесконечности: туфли, стоптанные в неожиданных местах, странно завязанные шнурки – у всех по-разному! – мозоли, натоптыши. Кто скрещивает лодыжки, кто колени, у кого дырявые чулки, а у кого разные носки, кто всегда держит руку на коленях – Эсме знала все. Она соскальзывала со стула, гибкая, как кошка. Обратно не выудишь!

Ее привязали маминым шелковым шарфом. Эсме нравится узор на ткани: повторяющиеся вытянутые завитки – лиловые, красные и синие. Мать говорит, что это узор Пейсли, названный так в честь городка в Шотландии.

Все стулья за столом заняты. Здесь и Китти, и мать, и отец, и гости – несколько супружеских пар, девушка со скандально короткой стрижкой, которую мать усадила напротив молодого инженера, пожилая женщина с сыном и одинокий мужчина – ему досталось место рядом с отцом Эсме. Кажется, тогда подали суп. Металл постукивал о фарфор, ложки двигались вверх и вниз, гости деликатно прихлебывали и глотали.

Они разговаривают. Без остановки. О чем можно говорить так долго? Похоже, о многом. Эсме водит ложкой в тарелке, поднимая крошечные волны. Она не прислушивается к разговору, по крайней мере, не слышит слов, настроив слух на общий неразборчивый гул. Похоже на гомон попугаев в кронах деревьев или на кваканье лягушек на закате. Такой же дребезжащий звук.

Внезапно все без предупреждения поднимаются, кладут ложки и поспешно выходят из комнаты. Эсме, поглощенная мечтами и мыслями о волнах в супе и лягушках на пруду, что-то упустила. Гости взволнованно переговариваются, а Китти даже протискивается в дверь, опережая отца. Мать в стремлении угодить гостям позабыла о привязанной к стулу Эсме.

Сжимая в руке ложку, она с открытым ртом смотрит им вслед. Дверной проем заглатывает всех – молодой инженер исчезает последним, доносятся лишь отзвуки шагов по дорожке. Эсме в изумлении оглядывает пустую комнату. В стеклянной вазе, гордые и безмятежные, стоят лилии; часы отбивают секунды, салфетка соскальзывает на стул. Может, закричать? Сделать глубокий вдох и закричать изо всех сил? Однако она молчит. Смотрит на трепещущие у распахнутого окна шторы, на муху, усевшуюся на тарелку. Эсме вытягивает руку в сторону и разжимает пальцы – интересно, что будет? Ложка падает, подпрыгивает, переворачивается в воздухе и, скользнув по ковру, замирает под сервантом.

Айрис идет по улице, сжимая в одной руке ключи, а в другой – стаканчик кофе. За ней по пятам бежит собака, постукивая когтями по бетону. Длинные солнечные лучи пробиваются между высотными зданиями, и оставленные ночным дождем лужицы постепенно исчезают с тротуара.

Она переходит дорогу – собака не отстает. Айрис пинает банку из-под пива, забытую на ступеньках, но, вместо того чтобы покатиться по тротуару, банка заливает остатками пива вход в магазинчик.

– Черт, – вздыхает Айрис. – Вот черт, черт, черт.

Она снова яростно пинает банку – и та, пустая, со звоном катится в канаву. Айрис оглядывается. За ее спиной вздымаются безразличные каменные многоквартирные дома, поблескивая рядами немигающих окон. Она смотрит вниз, на виляющую хвостом собаку, и неуверенно улыбается.

– Хорошо тебе, – говорит Айрис.

Она дергает рычажок над дверью, и металлические ставни с недовольным скрипом поднимаются. Переступив лужу пива, Айрис балансирует на пороге, вытаскивает кипу писем из щели почтового ящика и проходит в магазин. Внутри она просматривает почту: счета, счета, банковская выписка, открытка, снова счета и коричневый конверт.

Адрес на конверте написан очень необычным шрифтом, Айрис даже останавливается на полпути к прилавку, чтобы рассмотреть маленькие чернильно-черные буквы. Она подносит конверт к лицу и вглядывается в надпись, проводит по ней пальцами – буквы неровные, адрес явно напечатали на пишущей машинке.

Струя холодного воздуха скользит по полу, змеей обвивая лодыжки. Айрис поднимает голову и оглядывает магазин. На нее смотрят лишь пустые, безликие головы манекенов; свисающее с потолка пальто из тонкой ткани слегка покачивается на сквозняке. Айрис тянет за треугольный кончик клапана; конверт легко открывается, выпадает единственный белый лист бумаги. Развернув его, Айрис пробегает взглядом текст. Ее мысли все еще заняты пролитым на ступеньках пивом, ведь лужицу надо обязательно вытереть и впредь не пинать вроде бы пустые банки, однако глаза цепляются за слова «случай» и «встреча» и еще за имя «Юфимия Леннокс». В самом низу темнеет завиток неразборчивой подписи.

Надо бы перечитать письмо, однако она вдруг вспоминает, что в кладовке осталась полупустая бутылка моющего средства. Запихнув письмо вместе со счетами в ящик стола, Айрис исчезает за тяжелой бархатной шторой.

Айрис выходит на крыльцо со шваброй и ведром мыльной воды и отмывает ступеньки, начиная от порога. По дороге проезжает небольшой автофургон, и локоны Айрис взлетают от налетевшего вихря. Где-то далеко плачет ребенок. Собака застыла у двери, разглядывая крошечные фигурки людей на мосту в вышине над дорогой. Иногда кажется, что улица очень глубоко врезана в тело города, и Айрис живет в подземелье. Она опирается на швабру и разглядывает вымытые ступеньки. В памяти всплывает имя: Юфимия Леннокс. «Наверное, бланк заказа», – думает она. И еще: «Хорошо, что я не выкинула ведро. Похоже, собирается дождь».

Айрис сидит напротив Алекса в баре Нового города; покачивая серебристой туфелькой, впивается зубами в оливку. Алекс поигрывает с браслетом на ее запястье: перебирает пальцами звенья. Потом опускает взгляд на часы.

– Что-то она задерживается…

Его глаза прячутся за темными стеклами очков, в которых Айрис видит собственное искривленное отражение и комнату у себя за спиной. Она роняет на тарелку начисто обгрызенную косточку. Фран, жена Алекса, собиралась прийти, надо же… совсем вылетело из головы.

– Неужели? – Айрис тянется за другой оливкой и крепко сжимает ее зубами.

Алекс молча вытряхивает из пачки сигарету и подносит ее ко рту. Айрис облизывает пальцы и помешивает коктейль в бокале игрушечным зонтиком.

– Представляешь… – произносит она, глядя, как Алекс шарит по карманам в поисках спичек. – Я сегодня получила по почте один счет, и там рядом с моим именем кто-то приписал: «Ведьма». Карандашом.

– Правда?

– Угу. «Ведьма». Скажут тоже. Сейчас и не вспомню, от кого был счет.

Он молча бьет спичкой о коробок и подносит пламя ко рту. Глубоко затянувшись, отвечает:

– Наверняка от того, кто хорошо тебя знает.

Айрис внимательно рассматривает брата: вот он сидит перед ней, пускает изо рта колечки дыма. Не говоря ни слова, она бросает оливку ему за расстегнутый воротник рубашки.

Фран торопливо входит в бар. Она опоздала – засиделась у парикмахера. Каждые полтора месяца она подкрашивает локоны, осветляет пряди. Это больно. На голову надевают тесную шапочку и через специальные отверстия вытягивают тонкие пряди, а потом обмазывают их едким составом. Ужасно болит голова, как будто все еще сдавленная шапочкой.

Фран оглядывает бар. Она надела шелковую блузку, которая нравится Алексу. Однажды он сказал, что в этой блузке ее груди похожи на персики. И еще узкую льняную юбку. Одежда шуршит, а свежеокрашенные волосы плотным блестящим занавесом падают Фран на плечи.