В тот период семью Ротшильд постигла настоящая череда смертей. За год до Гутле скончалась Ева, жена Амшеля. В 1850 г. умерли вдова Натана Ханна, а также – к огромному огорчению парижских Ротшильдов – ее младший внук Майер Альберт, второй сын Ната. В 1853 г. умерла Адельгейд, жена Карла. Через год та же участь постигла Каролину, жену Соломона. Нетрудно представить, как подействовали эти события на старших представителей второго поколения. Майер Карл отмечал, как «глубоко поразила» Амшеля смерть матери: «Это огромная потеря [для него]… и я не могу передать, сколько ужасных часов провели мы за последнее время… Дядя А. не выходит из комнаты, но ему уже лучше после первого удара, когда мы в самом деле боялись за него». Он стал лишь слегка «спокойнее», когда семья собралась во Франкфурте на похороны Гутле. Более того, в преклонном возрасте Амшель и его брат Соломон выглядели совершенно несчастными. Они все меньше и меньше времени проводили в «конторе» и все больше – в саду у Амшеля.

1.1. Неизвестный автор. 99-я годовщина бабушки. Fliegende Blätter (ок. 1848)

Новому делегату от Пруссии в парламенте восстановленного Германского союза, деятельному и ультраконсервативному юнкеру по имени Отто фон Бисмарк, Амшель казался жалким стариком. Конечно, «в денежном выражении» Ротшильд оставался «самым почтенным» человеком в местном обществе, как писал Бисмарк жене вскоре после приезда во Франкфурт. Но «заберите у всех них деньги и жалованье, и увидите, насколько непримечательны» он и остальные граждане Франкфурта на самом деле. Вновь прибывший во Франкфурт Бисмарк получил от Амшеля приглашение на ужин и ответил в типичной для него отталкивающей манере (Амшель послал приглашение за десять дней до события, дабы убедиться в том, что его примут), написав, что придет, «если будет еще жив». Такой ответ «настолько встревожил» Амшеля, что он пересказывал его всем знакомым: «Почему он пишет «если будет жив», зачем ему умирать, ведь он так молод и крепок!» Дипломат-юнкер, личные средства которого были весьма ограниченными, а жалованье – скудным, придя в гости, испытал изумление, смешанное с отвращением, увидев «обилие серебра, золотые вилки и ложки, свежие персики и виноград, превосходные вина», которыми его угощали на ужине у Амшеля. Он не сдержал презрения, когда старик после еды горделиво хвастал своим любимым садом: «Он мне нравится, потому что он – настоящий старый еврей-махинатор и никем другим не притворяется; к тому же он ортодоксальный иудей и отказывается за ужином притронуться к чему-либо, кроме кошерной еды. «Иоганн, возьмите хлеба для оленей», – приказал он слуге, когда собрался показать мне свой парк, в котором он держит ручных оленей. «Герр барон, это растение обошлось мне в две тысячи гульденов, честно, в две тысячи гульденов наличными. Можете взять его за тысячу; или, если хотите взять его в подарок, мой слуга доставит его вам домой. Я ошень высоко фас ценю, герр барон, вы красивый человек, вы умный человек». Он низкорослый, худой и тщедушный и довольно седой. Самый старший в роду, но он несчастен в своем дворце, бездетный вдовец. Его обкрадывают слуги и презирают офранцуженные и англизированные племянники и племянницы, которые унаследуют его богатство без всякой любви и благодарности»[2].

Как верно предсказывал Бисмарк, именно последний вопрос – кто унаследует их богатство – очень занимал старших Ротшильдов, которые по этой причине по многу часов обдумывали свои завещания. За много лет до того, в 1814 г., Амшель пошутил, что разница между богатым немецким евреем и богатым польским евреем заключается в том, что последний «умрет, когда находится в убытке, в то время как богатый немецкий еврей умирает, только когда у него много денег». Сорок лет спустя Амшель начал соответствовать собственному описанию, так как его доля в семейной компании составляла почти 2 млн ф. ст. Но кому достанется его состояние? Лишенный сына, на которого он так долго рассчитывал, Амшель сравнивал достоинства двенадцати племянников, особенно тех, кто обосновался во Франкфурте (главным образом сыновей Карла, Майера Карла и Вильгельма Карла). В конце концов его долю в компании разделили таким образом, что четверть досталась Джеймсу, четверть Ансельму, четверть четырем сыновьям Натана и последняя четверть – трем сыновьям Карла.

У Соломона наследник, конечно, имелся; его дочь, которую он также хорошо обеспечил, жила в Париже; но, – может быть, из-за резких слов, которыми они обменялись в Вене в разгар революционного кризиса, – ему не хотелось делать Ансельма своим единственным наследником. Он включил в завещание сложные условия, по которым почти все его личное состояние переходило напрямую к его внукам. Сначала он как будто собирался оставить почти все свое состояние (1,75 млн ф. ст.) детям своей дочери Бетти (по 425 тысяч ф. ст. мальчикам и всего 50 тысяч ф. ст. Шарлотте, которой он уже подарил 50 тысяч ф. ст. после того, как она вышла замуж за Ната), оставив Ансельму и его сыновьям лишь три своих дома и всего 8 тысяч ф. ст. их замужней сестре Ханне Матильде. Даже парижский отель, как он говорил Ансельму, перейдет «тебе и твоим сыновьям… повторяю, тебе и твоим сыновьям. Я думал об этом и включил условие [по которому отель остается в их владении на протяжении] ста лет. Никакие зятья и дочери не имеют на него права». Отчасти это была своекорыстная стратегия, чтобы оказать максимальное посмертное влияние, примерно как поступил Майер Амшель в 1812 г.;

более того, мысль об исключении наследников по женской линии он унаследовал от своего отца. Но Соломон, в отличие от отца, решил, что его долю в семейной компании в конечном счете унаследует только один из его внуков. Такое распоряжение стало новым поворотом в семье, где до тех пор ко всем наследникам мужского пола относились более или менее одинаково. В последнем дополнении к своему завещанию, датированном 1853 г., он все же приписал, что оставляет выбор наследника за Ансельмом. При этом он особо выделил (как оказалось, безуспешно) своего старшего внука Натаниэля. В конечном счете все планы Соломона свелись к нулю; на практике его состояние досталось именно Ансельму, который впоследствии решал, который из сыновей станет его преемником. Бисмарк оказался прав и в том, что младшие Ротшильды высмеивали своих старых дядюшек. Особый ужас внушали им визиты к неизменно «грустному и суровому» дяде Карлу. Если в 1855 г., когда Соломон, Карл и Амшель скончались один за другим в течение всего девяти месяцев, кто-то из племянников и горевал, никаких записей об этом не сохранилось.

Череда смертей в семье Ротшильд последовала за резким потрясением в финансовых делах. Как было показано выше, партнеры не забыли о том, какие огромные суммы им пришлось списать, чтобы спасти Венский дом от краха. Особенную злопамятность проявили представители Лондонского дома; им казалось, будто подтвердились их худшие опасения, связанные со склонностью дядюшек к риску. К сожалению, компания была устроена так, что убытки того вида, какие понес Соломон, распространялись на всех; его личную долю в общем капитале фирмы не сократили пропорционально понесенным всеми убыткам. Наверное, этим объясняется, почему в послереволюционный период центробежные силы угрожали разорвать связи, которые ковал Майер Амшель почти за сорок лет до того, желая сплотить сыновей и внуков. Более всего лондонские партнеры стремились «освободиться» от обязательств перед четырьмя домами континентальной Европы, которые так дорого обошлись им после революции. Как выразился Нат в июле 1848 г., он и его братья хотели «прийти к некоторому соглашению, чтобы каждый дом мог находиться в независимом положении». Ничего удивительного, что перспектива «коммерческого и финансового конгресса» наполняла Шарлотту таким ужасом. Впервые идея конгресса стала известна в августе 1848 г.: «Дядя А. ослаблен и тоскует, потеряв жену, дядя Соломон – из-за потери денег, дядя Джеймс – из-за неустойчивого положения во Франции, мой отец [Карл] нервничает, мой муж, хотя и великолепен, упрям, когда настаивает на своем».