Уже позже, в нашей комнате, Дикси плакала, спрятав лицо в подушках, а я тихо делала домашнюю работу. Поначалу я пробовала ее утешить. Сказала, что все будет хорошо.
– Нет, не будет! – прокричала она.
Больше на мои слова она не реагировала. Не выдержав, я перебралась на ее кровать и, коснувшись ее спины, осторожно погладила. Это всегда работало, когда она была маленькой. Что бы ни случилось в жизни Дикси, она всегда успокаивалась рядом со мной. Даже когда ее не пригласили на чей-то день рождения во втором классе. Даже когда она забыла свою любимую куклу в автобусе.
Но только не в этот раз. Всхлипнув, Дикси отталкивает меня, и я вскакиваю как ошпаренная. Меня перекашивает от злости.
– Она же его предупреждала! Что тут удивительного, Дикси?
– Тебе просто наплевать.
– Это ему наплевать! Иначе он бы давно уже прекратил.
Мне даже не приходится объяснять, что именно «прекратил». Просто: прекратил.
Дикси приподнялась и села. Даже с раскрасневшимся от слез лицом, даже со спутанными волосами она выглядела как одна из тех прелестных плачущих девушек из кинофильмов, не вызывающих ничего, кроме желания обнять и утешить. Именно это я так отчаянно хотела сделать.
– Она не может выгнать его, – мямлит Дикси, – это и его дом тоже.
– Тогда почему он не ночует здесь и не помогает нам оплачивать счета, Дикс?
Закрыв лицо подушкой, Дикси рухнула на кровать.
– Ты можешь плакать сколько угодно, а мне нужно делать домашнюю работу, – только и сказала я. И отвернулась.
– Я тебя ненавижу.
Давно стоило прекратить придавать значение этим словам Дикси, но мне больно каждый раз, когда она так говорит. Тогда я просто уселась на кровать и уткнулась в математику. Наплакавшись всласть, Дикси уснула, сама того не заметив, и я, улучив момент, тихонько выскользнула за дверь и заглянула в холл. Мама, Иван и Грэг сидели за столом, тихонько переговариваясь. Папины вещи уже покоились в многочисленных коробках, явно раздобытых где-то в магазине алкоголя. Поставленные друг на друга, эти коробки возвышались башней прямо напротив дверей. Крадучись, я сделала пару шагов вперед, растянув свою кофту до самых колен.
Дядя Иван всегда притягивал взгляд. Они с мамой очень похожи, только волосы у него темные, почти черные, и глаза не голубые, а каре-зеленые. В его лице всегда проглядывалось что-то греческое, в отличие от нее. В дяде Иване было что-то особенное – в том, как он подносил сигарету к губам, в том, как спокойно двигались его руки. В каждом его движении, в каждом жесте сквозили уверенность и спокойствие, которые заставляли меня желать, чтобы он всегда был с нами. Почувствовав, что в холле кто-то есть, он обернулся и отодвинул свой стул. Подойдя ко мне, он остановился. В руках тлела наполовину скуренная сигарета.
– Тебе лучше пойти в кровать, Джем.
Я опустилась вниз, на ковер, поджав ноги, и затрясла головой.
Дядя присел на корточки рядом со мной:
– Джем, знаешь что? Я думаю, что тебе не стоит этого видеть. Сколько тебе лет?
– Четырнадцать.
– Четырнадцать? – произнес он с явным удивлением. – Черт, как же летит время. Коротко затянувшись, он обернулся назад, на маму. – Я не думаю, что тебе нужны эти воспоминания, детка. Это не то, что хочется помнить всю свою жизнь.
Он не понимал, что это – лишь капля в океане. Лишь еще одно плохое воспоминание, которое встанет в ряд вместе с зареванным лицом Дикси и постоянными ссорами. Я не пошевелилась.
– Что, если сегодня я увижу его в последний раз? – еле слышно прошептала я.
Его рука легонько коснулась моих волос и взъерошила их.
– Ну и что? Даже если и так. Ты будешь в порядке, Джем.
Я вглядывалась в его профиль, пытаясь найти в лице хотя бы тень неуверенности, хотя бы намек на то, что эти слова – всего лишь сладкая ложь. Такая же ложь, как и мои обещания плачущей сестре, что все будет хорошо. Как мы вообще могли знать это наверняка?
На ковер осыпалось немного пепла, тут же исчезнув под большим пальцем дяди.
– Даже если это последний раз, когда ты увидишь его, ты точно не захочешь запоминать отца таким. В будущем с тобой случится достаточно плохого, и все это будет тянуть тебя вниз. Не нужно тащить за собой еще и этот камень. Поверь мне, я знаю, о чем говорю.
– Иван, – окликнула дядю мама, успевшая отойти к окну, – мне кажется, он идет.
Дядя сжал мои плечи и медленно встал, и я тоже. Позвав Ринго, я увела его в нашу с Дикси комнату и закрыла дверь. И встала, прижавшись к ней ухом. В конце концов папа ушел почти бесшумно. Наверное, он сразу увидел Грега, Ивана, свои вещи и понял, что отступать уже некуда.
Я прислушивалась, пытаясь различить свое имя. Надеясь, что он позовет меня или Дикси, чтобы попрощаться. Но этого не произошло. Я продолжала прислушиваться, пока лежала в кровати и пока не уснула. Наутро башня из коробок исчезла без следа, как и папа. Исчез и дядя Иван. Он улетел обратно в Айдахо, вернувшись к своей жизни и работе.
Оказалось, что мама и Иван нашли далеко не все вещи отца.
Парой дней позже я нашла коробку, когда рылась на кухонных полках в поисках еды. На коробке была пометка «Вещи со свадьбы».
Я нетерпеливо открыла ее, горя желанием узнать, что же хранили в ней родители, но внутри не оказалось ничего, кроме сигарет. Пачки мексиканских сигарет, с изображением мужчины в красном пончо на фоне желтого солнца. Они назывались «Асьенда». Я отнесла коробку в мою комнату и спрятала под кроватью.
Скорее всего, сигареты принадлежали отцу. Но напоминали они мне о дяде Иване, о том, как он сидел рядом со мной в холле, ерошил мои волосы и курил, оставляя хлопья пепла на нашем ковре.
Именно тогда у меня появилась странная привычка носить одну из пачек в кармане куртки. Когда мне было тревожно или одиноко, я запускала руку в карман и ощупывала этот твердый прямоугольник с острыми краями, плотно обернутый скользким и гладким целлофаном. Я изучила эту пачку вдоль и поперек. «Асьенда» с испанского означало что-то вроде «дом». Каждый раз, когда я пристально вглядывалась в лицо мужчины в красном пончо, мне казалось, что я вижу, как блестят на солнце глаза дяди Ивана. Как он смотрит прямо на меня, произнося это короткое слово на испанском.
Я научилась курить – по-настоящему, как взрослые. Каждый, кто видел, как я прикуривала, ни за что не догадался бы, что я курю всего одну сигарету в день: так уверенно я это делала. Всего одна сигарета в обед, по дороге из школы домой. Я рассказала мистеру Бергстрому об этом. О том, как каждая сигарета напоминала мне об отце и дяде Иване. Каждый раз, когда я курила, мне казалось, что они рядом. Что именно они протягивают мне эту сигарету.
– Если отвлечься от того, что мне бы не очень хотелось, чтобы ты курила, – сказал мистер Бергстром, – я рад, что у тебя появился такой ритуал.
Он добавил, что, как и со всеми моими ритуалами, я его прекращу, когда я буду готова.
Прочитав папино письмо, я отправляюсь в маленький тихий парк неподалеку от дома, чтобы немного собраться с мыслями. Я быстро нахожу свою любимую скамейку, с которой мне открывается прозаичный вид на переполненную мусорку и на улицу, идущую вдоль парка.
Я прикуриваю «Асьенду» и затягиваюсь.
«Мои старые мечты были куда лучше новых», – написал отец.
Что это значит? Он говорит о нас, его семье? Каждый раз, когда они с мамой ссорились, он говорил ей о том, что их свела вместе сама судьба, что ему никто не нужен, кроме нее. Или он имеет в виду клуб, о котором он так мечтал?
«Мы назовем его „Джем"».
Я закрываю глаза и вижу выведенное неоном мое имя на одной из вывесок где-то в глубине укрытого туманом Сиэтла. Внутри – грохот усилителей и рев гитар, на сцене – его любимая рок-группа. И папа, скользящий в толпе. Проверяющий, все ли в порядке, все ли довольны. И мама… Интересно, что бы делала мама. Работала в баре? Я открываю глаза и глубоко затягиваюсь.
Клуб. Какая же нелепая идея для людей без гроша в кармане, которые пытаются бросить пить и принимать наркотики. Его старые мечты были не просто старыми, а давно просроченными и ядовитыми.
