Та не заставила себя долго ждать. Поправляя на голове платок, подаренный Котом Василий за проживание в избе, и, окинув всех недобрым взглядом, начала свою речь:

– Батюшки радимаи! Да куды шь энто годится-то?! Что ж энто за жисть пошла такая окаянная?! Что аж выть хотца! До чего ж энто мы докатились-то? По родному лесу уже так просто не пройдешь: то в капкан угодишь, то в яму кувырнёсси. По небу лятать, и то, не безопасно стало. Энти самые, лаплайнеры, так и шныряють, так и шныряють в облаках. И куды их толькя нелегкая носить? Ежели не увернесси, – поминай, как звали. А и увернесси, то такой дряни нанюхаисси, – жить не захочешь. От такого безобразия кто хошь нюх потеряить. Ну вот, к примеру, помница, как-то намедни решилася я, голубушкя, по грибки слетать. Ну, думаю, ладно-ть, мястечкя одно знаю. Ни много, ни мало, а кошолочкю, небось, наберу. Встала ранешенькя, толькя солнышкя заиграло, села у ступу, да и айда. Чай не близкя. Верст с десять будя, а то и с гаком. Ну, лечу, эдак-так, блаженствую. Вдруг, ко мне у ступу, как плюх! Дятина, хоть куда! Да как начал матюгом крыть окаяннай! Горло луженое. Орёть. Дословно его нехорошую речь переводить не стану. Но, вроде как, с моей маманей сожительствовал, пакость. «Вас что, – орёть, – не предупредили, что нынче съемки запрещены?!» Ума не приложу, какия такия съемки? А он усе кричить: «Энто место отведено для парашютного спорта! Иди, стерва старая, на посадку! Я жаловаться буду!» А от самого перегаром прёть, хочь каравул кричи! Уже не помню, сколь разов ему говорила, чтоб не дышал у мою сторону. А он, гад нехороший, нарочно, как дыхнёть, дыхнёть, ну, прямо жить не хотца. «Да лучше б ты, – говорю, – пукнул, и то слаще было бы, чем дышать твоим перегаром ядреным». Еле отбилася. Как жива осталася, не знаю. Ну, в общем, кое-как добралася до того места. Иду, значить. Глядь, под кусточкям грибок. Толькя потянулася за им, ну, чтоб сорвать его, вдруг, слышу, сзади, прямо в ухо, как заореть ктой-то: «Бабка, не тронь, энто мой гриб». Да как шибанёть со всего размаха локтищем своим по боку, я кубарем у кусты и полетела. Пока очухалася, встала, кругом жарища, духота. Дыхать не чем. Да пропади пропадом такия грибы. С такого расстройства и кошолкю-то забросила. Воротилася домой, ох, и наревелася до сыти. А осень подойдеть? Чего делать-то будем? Такая стрельба начнется что и носу не высунешь. Охотников, почитай, раз в десять больше, чем зверей стало, и, ведь же, каждому дай пальнуть. А куды – энто не важно. Вот помница, в прежние-то года, заедеть, бывало, какой-нибудь Царевич, я ему, и банькю затоплю, и кваскю поднясу, самоварчикь поставлю. Напою, накормлю, а заодно расспрошу его, о том, о сем, и спать уложу. А он гуся, а то и кабанчикя оставит. А теперича? Да, вот как-то, надысь, ворвалися ко мне три жлоба. Морды, как замки амбарные висячие. Я им двери не успела отворить, а они с порога уже кричать: «Давай, бабка, стаканы, да закуси!». Ну, что же, приготовила, чего смогла. Налили и на мою долю чаркю. Пока те, двое, небылицы усякие плели, третий, гаденыш, усех курей у курятнике перетаскал. А кода хватилася, их уже и след простыл. Обидно, Лихоманкя их побери!

Коту надоело издеваться над Кикиморой и, сделав последнюю затяжку, отшвырнул окурок в сторону.

– Да-а-а-а… – Протянул Леший. – Не сладко пришлось тебе, старая.

– Правильно, Бабка, правильно говоришь! Твоя правда! – Вскочив со своего места, заверещала Кикимора. – Жизни никакой не стало! Я тоже, помню, как-то намедни, прогуляться решила. Иду, значит, иду, никого не трогаю. Вдруг, слышу голос за спиной: «Стоять!» Ох, братцы, как же я оробела. А он мне: «А ну, ложись, стерва!» Ну что делать-то? Легла. Лежу, а сама дрожу, как осиновый листок. Слышу вдруг: «Ползи»! Я не с места, молчу. А он снова: «Ползи, курва, кому сказал?!» Ну, что делать-то? Поползла. «Встать!» – Кричит он. Встала. А у самой поджилки трясутся, думаю, изнасилует-то, ладно, лишь бы чего худого не сделал. И так до седьмого пота гонял меня, этот козел. Ну, думаю, никак на извращенца нарвалась. Не выдержала и оглянулась, посмотреть, кто это надо мною так люто измывается? И чтобы вы думали? Оказывается, какой-то мордоворот собаку дрессировал. Ну ни гад?

– Мы здесь не для того собрались, чтобы обиды разбирать. – Сказал бес и искоса поглядел на Кикимору.

– Верно говоришь, Рыжий. Болячек у всех хватает. – Снова подал голос Леший. – Лучше скажи, старая, что делать? И как дальше жить?

– Ну не знаю я чего говорить-то. – Плаксивым голосом запричитала Баба-Яга.

– Тогда какого хрена раскорячилась тут, как ворона?

– А ты меня, Лешинькя, не забижай. Я ж табя ышо детенкям на руках носила.

«Вот-вот, – подумал злыдень, – и, наверняка ведь, уронила, стерва старая. И ни чем-нибудь, а головой о камни». Но вслух произнести свои тайные мысли крайне побоялся.

– Тихо, тихо, – пробормотала Кикимора, – к нам кто-то идет.

И все разом повернулись в ту сторону, откуда доносился шорох ветвей и хруст ломаных сучьев. И вот, держась за поясницу, прихрамывая, то на левую ногу, то на правую, бормоча себе что-то нехорошее под нос, из гущи орешника вышел Водяной. Увидев перед собой Лешего и прочих, резко остановился и выпрямился в полный свой рост, примерно в полтора метра.

– Гляньтя, Мокруша объявился! – Воскликнул Хозяин леса.

Но Водяной ничего не ответил, только хлюпнул носом и горько зарыдал.

– Ты что? Аль бяда какая приключилася? – Взволнованно поинтересовалась Баба-Яга.

– Ну как же, – запричитал Водяной, – житья никакого не стало. То отравой, да дрянью какой-то травили. Я терпел. Но, когда дело дошло до динамита, терпенье лопнуло. Плюнул на все на свете, собрал вещички – и айда, куда глаза глядели. Долго скитался, врать не буду. И забрел в эти места. Куда и вы, стало быть, тоже. Ну, да ладно. Нашел большой пруд с надписью: «Заповедник. Охота и рыбная ловля строго запрещены!» Вот, думаю, порядочек. Там и обосновался. Живу неделю, другую. И только, стал забываться, как слышу, кто-то подъехал. Думаю, глянуть надо. Мало ли, что. И правильно мой батяня говорил, «в нашем деле расслабляться нельзя». В общем, выплываю на поверхность. Смотрю, подъехал грузовик. Вышли из него трое один высокий, такой, мужчина, представительный. Морда, как у бульдога, живот, что пивная бочка. И одет не по-рыбацкому и не по-охотничьему. Брюки и пиджак, видать, из дорогой материи. На голове шляпа. Ботиночки начищены. Я тогда сразу подумал, что этот гад у них за главного. Не любил работать, все больше в стороне стоял, да на воду поплевывал. Второй, на вид, шустренький, невысокого роста, на берегу суетился. А третий, мужик коренастый. Но разглядывать было некогда. Решил подойти поближе, посмотреть, чагой-то они затевают. Подплываю к самому берегу и в кусты шасть. Гляжу: несут весла. Ну, думаю, беда. Лодку на воду спускают. И, пока, эдак, да так, прикидывал, а они-то уж рядом. И этот, хлюпенький лупоглазынькай, мне в харю наметкой стал тыкать. Терпенью моему пришел конец! Высунулся я из воды, да и кричу, дескать: «Куда суешь-то, гнида, не видишь, что я здесь нахожуся?!» А он, глухая тетеря, даже глазом не повел. Да мало того, как заорет: «Ляксеич, глуши»! Тут меня кто-то колом по пояснице как шибанул, – камешки красные из глаз посыпались. Не помню, что и как, только очнулся уже на берегу. Слышу, сквозь звон в ушах, кто-то кричит: «Утопили! Ляксеич, гляди, утопили! Купался он тут что ли?» Хотел им, было, объяснить, что, дескать, живу я тута. Да куда там? Раскорячили, меня как лягушку. Один встал своей ножищей на живот, а этот, гаденыш маленький, мне все в рот норовил дыхнуть. От самого перегаром прёт, жуть как. Я стиснул зубы, так он, гадина плосконосая, ножом их разжал, да как заорет: «Ляксеич, жми сильнее, сейчас вода польется!» Вода и впрямь полилась, только не изо рта. Боль, адская. А их предводитель, как засуетился. Все по берегу бегал, да кричал: «Запомните, олухи, я с вами не был. И меня к этому случаю не приписывайте!» А здоровяк, который на моем животе стоял, чтоб ему опухнуть до неопределенных размеров, и говорит: «Что же с нами будет?». Тут раздумывать было некогда. Рванулся я изо всех сил, и в воду. Еле ушел. Помню только, как во вслед мне кричали нехорошие слова. Обещали зверски искалечить, и даже убить. За что, Леша, за что?