– Так-так, – заученно повторил следователь, возвращая креслу свой мягкий бабий зад. – Зотов Грин Тимофеевич… Эсквайр…
Грин Тимофеевич усмехнулся. Этим почетным английским титулом в студенческие годы важно величали друг друга стиляги с Брода. Правда, реже, чем лабухским «чувак». Может, и Пашка Сидоров из тех мальчиков, что утюжили тротуары Невского. Подает знак верности памяти их общей молодости…
Грин Тимофеевич с интересом вгляделся в физиономию следака.
Нет, никаких намеков на былое знакомство, да и прошло более полувека.
– Думаете, мы знакомы? – Сидоров перехватил пытливый взгляд своего визави. – Впрочем… мы почти ровесники. И мне давно пора выметаться на пенсию… Закончу ваше дело – и на покой… Правда, дело не простое…
Грин Тимофеевич вскинул брови. Но волнения он не чувствовал, скорее любопытство, чуть более острое, чем до визита на улицу Якубовича…
– Интересно, – проронил он и уперся ногами об пол.
Стул скрипнул и сдвинулся с места, едва не скинув Грина Зотова. Оказывается, стул не был приколочен, а, вероятно, попал ножками в расщелину старого паркета.
– Осторожно! – предупредил следователь. – Мебелишко у меня ветхое, довоенное. Мы тут потрошим разных миллионщиков, а на приличную обстановку денег не выпросим.
– Ну, я не миллионщик, – буркнул Грин Тимофеевич.
– Как знать, как сказать, товарищ писатель, – обронил следователь.
«Знает меня, потрошитель», – на мгновение сладко подумал Грин Тимофеевич.
– Кто же вас не знает из нас, давно живущих? – догадливо продолжил следователь Сидоров. – Властителем дум были для многих театралов. Моя жена особо почитала ваши пьесы, любила посмеяться. Вровень с батюшкой Островским ставила…
– Ну уж!
Подъелдыкивает, подлец, подумал Грин Тимофеевич, но без злости.
– Да, да! Не скромничайте. Свой талант надо ценить, не принижая. – Следователь листал какие-то бумаги из папки. – Не принижая и… не марая, – закончил он через паузу.
Только сейчас Грин Тимофеевич почувствовал тревогу. Какое-то томление под ложечкой.
– Что вы имеете в виду, Павел Павлович? Не тяните, – вскинул руки Грин Тимофеевич. – Пока я не узнаю причину, по которой меня высвистали сюда, я…
– Что за слова, любезный? «Высвистали». Ну что вы, право. – Следователь в улыбке вновь устремил вверх уголки рта. – Поначалу мы уточним некоторые ваши анкетные…
– Повторяю: я ничего не скажу, прежде чем не узнаю причину моего визита к вам! – резко прервал Грин Тимофеевич.
– Визита? Помилуйте, любезный. С визитом в прокуратуру не ходят…
– Ну… не визита, – сбавил тон Грин Тимофеевич. – Вызова!
– Это другое дело, – мирно кивнул следователь, уткнувшись в папку.
Что же это такое?! В сознании Грина Тимофеевича безымянным потоком высеклись судьбы жертв произвола и беззакония в былые годы. Людей куда более значительных, чем он, просто прилежный в прошлом драматург. А ведь все так и начиналось с непонятного вызова.
Грин Тимофеевич видел сальное темя башки следователя, склоненной к бумагам. А мысли странным образом вертелись вокруг какой-то чепухи. Возможно, оттого, что в глубине души он не верил в серьезность происходящего. Он думал о злосчастной пятнице, о домашних ключах, обещанных неожиданной квартирантке, об изумительных оладьях, которые вчера пожарила Тамара. Поскорее бы вырваться из этого кабинета на сырую Исаакиевскую площадь, а там в троллейбус, до метро и домой…
– Надо уточнить некоторые ваши анкетные данные, – проговорил следователь. – Ваша жена и сын в эмиграции. Вы сейчас живете один?
– Я хочу знать причину, – вяло проговорил Грин Тимофеевич.
– Послушайте… Свидетель, – поднял голову от бумаг Сидоров.
– Значит, я свидетель?! – ухватился Грин Тимофеевич.
– Пока свидетель, – с досадой осадил следователь. – Сегодня пятница…
– Именно, – кивнул Грин Тимофеевич.
– Мы оба спешим домой, – продолжил следователь. – Не будем зря терять время… Итак, вы живете сейчас один?
– Один, – замялся Грин Тимофеевич.
Следователь хмыкнул и произнес:
– Для своих лет вы еще мужчина в соку.
– В томатном соку! – не удержался Грин Тимофеевич.
– Это лучше, чем в березовом, на погосте.
Следователь улыбнулся и задал еще несколько процедурных анкетных вопросов. Что-то пометил в блокноте… Задумался, поводя тупым кончиком ручки по мясистому подбородку, искоса поглядывая на свои записи…
– Скажите, любезный… – Следователь прикрыл глаза.
– Я не любезный! – взъярился Грин Тимофеевич. – У меня есть имя, отчество. И фамилия, наконец.
– Согласен, – мирно ответил следователь – Звучное имя: Грин. Правда, его нет в святцах… Да, ну ладно! Скажите, Грин Тимофеевич, вам известна фамилия Торчинский? – И в ответ на удивленный взгляд Зотова прояснил. – Торчинский! Станислав Игоревич Торчинский
– Торчинский? Известна, – в замешательстве кивнул Грин Тимофеевич. – Торчинский режиссер. Хороший режиссер. Он поставил несколько спектаклей по моим пьесам. Один из них, «Одинокие в раю», замечательно прошел.
– Да-да, я помню. Жена ходила на этот спектакль несколько раз, я помню, – кивнул следователь.
– Торчинский, Торчинский, – покачал головой Грин Тимофеевич. – Он, кажется, попал в кутузку… еще при Брежневе.
– Было дело. Проходил по 88-й статье тогдашнего кодекса, за валютные преступления, – подхватил следователь. – Получил пятерик. Могли бы и расстрелять. Строгие были времена, не то что сейчас, на каждом углу валютчики ошиваются… Торчинский отсидел срок, вышел и затихарился где-то на Севере… Впрочем, вам лучше знать…
– Мне?! – удивился Грин Тимофеевич. – Да я его лет тридцать не видел. После тех «Одиноких» его арестовали… Нет, вру. Припоминаю. В самом начале перестройки он мне звонил, кажется, из Ханты-Мансийска… Черт знает, где эта дыра… Сказал, что бросил сцену, занялся каким-то бизнесом…
– И весьма преуспел. – Следователь Сидоров откинул себя к спинке кресла.
Грин Тимофеевич смотрел на дряблый его кадык, что выполз из растянутого ворота водолазки.
– Весьма, – повторил Сидоров, – вплотную подвел себя к статье о незаконном предпринимательстве. Отсюда вытекала и статья потяжелее: организация и содержание притонов, вовлечение в занятие проституцией.
– Ай да Стасик! Просто не верится. – Грин Тимофеевич хлопнул себя по коленям. – Даже та история с валютой огорошила всех, кто его знал. Помнится, я и на суд тогда не пошел. А теперь предпринимательство в каком-то Ханты-Мансийске, у черта на рогах…
– В том Ханты-Мансийске он только налаживал дела. Заработал начальный капитал. Основной бизнес был здесь, в Питере. Под колпаком крупной преступной группировки.
Следователь уперся локтями о столешницу и положил тяжелую голову на сцепленные замком пальцы. Его бледно-кофейные глаза, не мигая, уставились куда-то мимо Грина Тимофеевича, на серую стену.
Чувство превосходства человека, уверенного в своей правоте и невиновности, владевшее Грином Тимофеевичем до сих пор, уступило тревоге и беспокойству. И нарастало с каждой минутой молчания следователя.
– Ну… а я тут при чем? – проговорил Грин Тимофеевич, пряча растерянность под небрежную интонацию.
– Думаю, что у Торчинского неплохие адвокаты… Посоветовали найти какие-то моральные зацепки в его прошлой жизни. С прицелом на вердикт присяжных: «заслуживает снисхождения»… Довольно ловкий ход, я вам скажу.
– Не понял, – упавшим голосом проговорил Грин Тимофеевич.
– Торчинский обвиняет вас в моральном и финансовом ущербе. Вы сломали ему жизнь. Тюрьма окончательно его сокрушила. «Торчинский – жертва обстоятельств, граждане присяжные!» – с насмешливым пафосом завершил следователь Сидоров и расцепил пальцы. Потеряв опору, голова его дернулась вниз, подбородок коснулся стола.
Несмотря на комизм ситуации, Грину Тимофеевичу было не до улыбки.
– Так в чем же моя вина?
– Торчинский обвиняет вас в плагиате. Вы, Грин Зотов, его обокрали. Присвоили пьесу «Одинокие в раю». Нанесли не только моральный, но и значительный финансовый урон – пьеса шла в ста театрах страны. Он подает на вас в суд по статье сто сорок шестой. – Следователь Сидоров достал из ящика стола носовой платок. – Статья, кроме финансовой компенсации, предусматривает лишение свободы до двух лет.
