Глеб Иванович снова закашлялся.

– А как же так? Ведь обычные люди пропадают, Глеб Иваныч. В очередях только и разговоров, что прямо семьями…. Город бурлит.

– А ты не слушай вражеские разговоры. У нас во всём учёт и контроль. Это наши основные принципы. А слухи враги народа распространяют. Не слушай их, Миша! Я вон, ночей не сплю, думаю, как план по паспортизации выполнить. Во внесудебном порядке за нарушение паспортного режима у нас осуждено 65 тысяч 661 человек, административно удалено больше 175 тысяч. Подумай только, сколько работы мы проделали! У меня руки дрожат от писанины. Секретная же работа, Миша!

– Не жалеете вы себя, Глеб Иваныч!

Михаил осёкся, он не ожидал, что его слова заденут за живое Глеба Ивановича. Тот выскочил из-за стола и принялся бегать по тёмному кабинету, будто загнанный волк. Совсем ослаб от болезни. Михаил сморгнул слезу и подтёрся кулаком. Не таким он знал бравого каторжанина Глеба Ивановича Петрова. Тот был крепче, жёстче, сильнее.

– Понимаешь, Миша, мы ж не просто деклассированных в тайгу посылаем. Ты посмотри, почитай постановление-то! Вон оно на столе лежит, секретное, да ты бери-бери в руки-то, я тебе доверяю. Мы же не как при царском режиме, у нас всё по-человечески. Нет, мы не чета царям! Партия и правительство снабдит их хлебом, оденет, как людей, вооружит сохой и лопатой, и пусть эти трутни поработают на земле, пусть поймут, что такое честный труд. Наша партия заботится о каждом человеке. Надо, Миша, дело повести так, чтобы люди поняли, что без всеобщего труда мы пропадём. Вот я сижу тут и думаю, как сделать, чтобы не просто очистить город от лодырей и бездельников, а чтоб они переродились, чтоб стали такими, как мы с тобой, Михась!

Глеб Иванович охнул и прислонился к стене под портретом. В углу рта показались крохотные капли крови. Миша дёрнулся, чтобы помочь, но, взглянув на портрет, передумал. Глеб Иванович с усилием погасил начавшийся приступ кашля и устало плюхнулся на стул. Промокнув носовым платком кровь, затем долго рассматривал под лампой тёмные сгустки.

– Чего пришёл-то? – глухим голосом спросил Глеб Иванович.

– Так, говорю же, у командира жена пропала. Два дня, как ушла. За хлебом. Третий день нету женщины. Помогите, Глеб Иваныч, командир у нас хороший мужик. Начальник секции. Жалко его.

Глеб Иванович яростно дёрнул головой и бросил платок под стол, но промахнулся и обшлагом кителя задел подстаканник. Стакан зазвенел и упал, топырясь широким серебряным днищем. Янтарный чай грязными разводами растёкся по зеленому сукну.

– Я уберу, Глеб Иваныч, сейчас уберу!

– Не надо, – усталым движением остановил его Глеб Иваныч, – без тебя найдутся, кому тут убрать. Желающих много. Ладно, я помогу тебе, Миша. Раз ты просишь, значит, надо помочь!

Глеб Иванович нажал на кнопку звонка. В кабинет вскочил сияющий милиционер, в новенькой гимнастёрке мышиного цвета, с пышным чубом.

– А-а, Пилипчук! А где Прокопенко? Не знаешь… Ты вот что, Василий, прими заявление от гражданина, у его сослуживца жена пропала. Как там её, Михась?

– Горбунова Галина Георгиевна.

Пилипчук застыл по стойке «смирно». Петров, искоса взглянув на него, и, поймав взгляд, обращенный на посетителя, раздражённо добавил: «Мой старый товарищ, Михаил Григорьевич Воронов, мы вместе в ссылке в Нарыме бедовали».

Замолчав, и, схватившись рукой за грудь, он кивнул на дверь. Пилипчук спохватился, расторопно подхватив Воронова под руки, почти вынес его из кабинета. За дверью раздался гулкий кашель, трубный и со свистом. «Опять кровью изойдёт», – подумал Михаил и расправил грудь. Сам он давно вылечился от туберкулёза. Почти два года питался барсучьим салом. Каждый день ел, с утра, на обед, иногда на ужин. Противно было, тошно, но помогло. Чахотка прошла. А сутулился он по привычке. Его на каторге много и часто били, вот и старался стать незаметным и малорослым, лишь бы не взглянули лишний раз.

Василий Пилипчук долго вставлял листы бумаги в машинку. Воронов с улыбкой наблюдал за ним. Симпатичный хлопец Василий, чистенький, красивый, высокий, губы яркие, сочные, как у девушки. И новенькая форма его украшает. Такому бы в Смольном у входа стоять, а не за пишущей машинкой горбатиться.

– Давно знаете Глеба Иваныча Петрова? – спросил Василий.

Старый каторжанин презрительно кхекнул, замешкавшись с ответом.

– Давно, спрашиваю, знаете? – Василий кивнул на дверь, из-за которой доносился утробный и натужный кашель.

– А тебе к чему это знать?

Воронов помотал головой. Странный этот Пилипчук, и вопросы странные задаёт, но лучше с ним не связываться. Надо добиться, чтобы Василий принял заявление на розыск Галины Горбуновой, а то Григорий Алексеевич вздумает искать жену самостоятельно и пропадёт ни за грош. С органами шутки плохи.

– Здесь я задаю вопросы!

Василий куражился над посетителем и не скрывал этого. Воронов потёр ладонью щёки, глаза, вынув из носа козявку, долго рассматривал на свету, затем медленно растёр её пальцами и сказал, обращаясь к самому себе: «Михаил Григорьевич, нас здесь не поняли! Пойдём-ка мы в другое место». Пилипчук слегка побледнел и посмотрел на закрытую дверь.

– В какое это другое место? – Василия аж скривило от отвращения. Слишком уж затрапезный был вид у посетителя. Сам Пилипчук сидит за столом весь наглаженный, наодеколоненный, а заявитель козявки из носа таскает.

– А я самого Мироныча знаю, – подмигнул ему Михаил Григорьевич. – Вместе сиживали. Было время. Вот к нему и пойду!

– Какого Мироныча? Самого Мироныча? – Вскочил Василий из-за стола, не забыв, впрочем, выдернуть бумагу из машинки.

– Да. Сейчас наберу его по прямому проводу от Глебушки, и тебя, поминай, как звали! Был Пилипчук, красавчик писаный, и тю-тю, нету красавчика Пилипчука. По этапу пошёл.

– Да я, да это, да у меня же приказ Глеба Иваныча. Говорите, что с вами случилось, Михаил Григорьевич?

– Запомнил имя-то? Молодец! Далеко пойдёшь, если милиция не остановит, – заперхал смехом Михаил Григорьевич, – ты пиши, давай, Вася, пиши!

– А почему муж без вести пропавшей сам не пришёл? По закону с заявлением могут обратиться только близкие родственники!

Василия распирало от желания хоть чем-то досадить посетителю. Он боялся, что Галину Горбунову найдут, и тогда выяснится, что он присутствовал при задержании, и тогда ему конец. Василий с трудом держался, но что-то распаляло его изнутри. Уж так хотелось вытащить из Воронова хоть какую-нибудь злобу, как занозу, но Михаил Григорьевич невозмутимо потирал влажные щёки грязноватыми пальцами.

– Важное задание у него. Занят он. Григорий Алексеевич Горбунов занимает ответственный пост. К нему комиссия приехала. По этой причине он не может покинуть место дислокации. Вот, меня откомандировал по этой части.

– Командировку выписал? – В прищуренных глазах Василия заблестел звериный огонёк.

– Да отгул у меня, отгул. Всё по революционному закону. Ты будешь писать, или Миронычу позвонить?

– Да пишу я, пишу!

Василий отодвинул печатную машинку и принялся шумно карябать лист бумаги. Перо разъезжалось, падало, не желая подчиняться неумелым рукам.

– Так. Два дня назад вышла из дома и не вернулась Горбунова Галина Георгиевна. А кто её видел?

– Соседи видели. Из окна. Она вышла из дома в половине пятого в светлом пальто и новых туфлях светло-серого цвета. Всё светлое. Почти белое. В руке соломенная авоська. На голове причёска. Чего тебе ещё?

– Больше никто не видел?

Василий пыхтел, как паровоз, выводя букву за буквой. Почти не владея грамотой, он писал с трудом, словно делая чёрную работу.

– Никто!

Михаил Григорьевич думал, что если бы Галину Горбунову забрали, как беспаспортную, то Глеб Иванович знал бы об этом. В милиции обо всём знают. Говорит же, в органах во всём учёт и контроль. А, может, Галина в деревню подалась? Заела её тоска по родне, вот и сбежала. С деревенскими такое бывает. Вдруг затоскуют ни с того ни с сего и побегут, куда глаза глядят.