Но эта повергающая в трепет всякого слушателя история заслуживает отдельной книги.

А нынешний мой страшный рассказ я начну с того, что вспомню о невинной, на первый взгляд, моде на меховые воротники и манжеты – такой тип оторочки называли «вестфальская отделка». Не так давно она была невероятно популярна – но мода вообще штука переменчивая. На этой неделе, например, на Гэллоп-роу пруд пруди франтоватых молодчиков в цилиндрах с двойным ободом, а уже на следующей те же молодчики вот так запросто фланируют в соломенных шляпах с кистями. А эти распрекрасные юные особы, которые прогуливаются по Хай-маркет и Ридженси-молл, – такие непостоянные! Сегодня все, как одна, щеголяют в кружевных митенках и ботиночках из тюленьей кожи, а завтра – вдруг в юбках на восточный манер и с карманными, не крупнее кротов, собачками.

Что до меня, мой неизменный костюм – охотничий жилет с двенадцатью карманами, угольно-чёрный цилиндр и старая-добрая трость из чёрного дерева с вкладной шпагой. Я за модой никогда не гнался. Уж увольте, вся эта мода пусть остаётся франтоватым молодчикам да юным прелестницам. А они тогда, что и говорить, словно помешались на вестфальской отделке.

Густой, мягкий, богатый мех. Но что действительно отличало этот мех от до смерти надоевшего кролика или, положим, белки – а то и кошки бродячей – так это блеск. Право слово, не увидев собственными глазами, как блестел мех вестфальской отделки, невозможно представить себе, о чём я говорю. Блеск столь восхитительный, что, казалось, из самого меха исходит свечение.

Говорили, что для вестфальской отделки требуется шкура редкого вида волка – ночного. Это огромное животное рыщет в лесах, обступающих далёкий город Танненбург, что на востоке, в горах. Шкура зверя ценилась так высоко, что ладно скроенное пальто с оторочкой из вожделенного меха стоило в тысячу раз дороже, чем такое же – но без вестфальской отделки.

А они тогда, что и говорить, словно помешались на вестфальской отделке

В те дни франты и модницы на Гэллоп-роу и Ридженси-молл состязались: у кого воротник выше, а манжеты – пышнее. Однако, как я уже заметил, мода есть мода, и я бы не уделил этому столько внимания, если бы не жуткий случай, который произошёл со мной одним промозглым весенним днём, когда я направлялся в юридическую контору Брэдстока и Клинка.

С молодым Брэдли Брэдстоком и старым Алоизиусом Клинком я работал давно. С утра я забрал у них партию повесток и уже успел разнести их по адресам, а теперь возвращался в контору обычным маршрутом. Обычный день, обычная работа – подумал я на ходу.

Но никогда ещё я так не ошибался.

Ничто не могло подготовить меня к тому, что предстало перед моими глазами на старых крышах, когда я шёл своим привычным – кратчайшим – путём. Это было леденящее кровь зрелище.

Но чтобы в полной мере передать ужас невероятной истории, начало которой было положено той ночью, я должен рассказать вам о моём друге, старике Бенджамине.

Старик Бенджамин занимал пару обшарпанных комнатушек в высоком скошенном доме, что на углу Уотэр-лейн и переулка Чёрной Собаки. Жил он там с незапамятных времён. Долгие годы ездил извозчиком на четвёрке. Голову его увенчивала огромная копна непослушных волос, лицо было всё в морщинах. Он всегда казался мне старым – много позже я вдруг подумал, что дети считают всех взрослых глубокими стариками. Наверное, так оно и есть.

Когда я только начинал работать и был подручным на побегушках, то часто встречал старика Бенджамина. Если у него случался выходной, он вытаскивал из своего жилища древнее, видавшее виды извозчичье кресло и ставил его на мостовую, прямо перед домом. И тогда в любой час дня и ночи можно было приметить, как, устроившись на своём покорёженном троне, старик Бенджамин наблюдает за жизнью, что течёт перед его глазами.

Когда он был в добром расположении духа, то приветствовал прохожих, и для каждого, кто останавливался перекинуться с ним словечком, у него находилась байка или шутка. В иные дни он был сварлив, как пёс, и тогда изрыгал страшные проклятия вслед извозчикам, чьи лошади оставляли прямо на брусчатке дымящиеся кучи, на чём свет стоит ругал уличных сорванцов, обстреливающих окна гнилыми апельсинами, и грозил кулаком респектабельным джентльменам за то, что они не снимали шляп, когда проходили мимо почтенного старика Бенджамина.

Должен сказать, со мной он всегда был приветлив. Чаще всего ему удавалось изловить меня, когда я торопился по важному заданию. Тогда старик Бенджамин брал с меня обещание непременно выполнить его личное поручение – передать пару слов приятелю-извозчику на другом конце города или купить что-нибудь в лавке.

За работу он вознаграждал меня монеткой – конечно, не бог весть какие деньги, но на круглый леденец или кусочек шербета хватало…

И всякий раз, когда он с высоты своей четвёрки замечал, как я спешу по улице, он останавливался и подвозил меня. И никогда не брал с меня денег.

Я полюбил его колымагу. Она была меньше, чем те повозки, что мы привыкли видеть на улицах сегодня. На ней не было специальной лесенки, чтобы взбираться на верхнюю площадку, – только ступеньки сзади. Наверху, ровно на середине крыши, крепились две узкие скамейки – спинка к спинке. «Подставка для ножей» – называл эту конструкцию старик Бенджамин. Держаться было не за что, никакой защиты от непогоды не было. Пассажиры наверху отчаянно цеплялись друг за дружку всякий раз на поворотах, то и дело вскрикивая, то ли от испуга, то ли от восторга.

Что и говорить, старик Бенджамин был мне хорошим другом. Потом ему пришлось оставить работу. Причиной тому стал «кучерской недуг» – так называли болезнь лёгких, которая часто настигала тех, кто занимался извозом: сухой отрывистый кашель из-за постоянно вдыхаемой городской пыли и копоти. Отработав своё, старик Бенджамин почти всё время проводил теперь в извозчичьем кресле перед домом.

В этом-то кресле я и увидел его однажды ясным весенним днём, когда спешил мимо по поручению. Старик выглядел утомлённым и больным. Под слезящимися голубыми глазами залегли тёмные круги, непослушные волосы мышиного цвета, уже изрядно поседевшие, но всё ещё необычайно густые, торчали во все стороны.

– Барнаби! – воскликнул он, едва завидев меня, и расплылся в улыбке. Во рту у старика недоставало зубов, а те, что ещё держались, были похожи на гнилушки. – Наследный принц Барнаби Граймс! Собственной персоной! Каким ветром за… кхеее… кхеее…

Неожиданно поток острот иссяк. Старик Бенджамин зашёлся в приступе кашля. Он потянулся ко мне, из глаз его брызнули слёзы, лицо страшно побагровело. Он тщетно пытался что-то сказать. Скверный лающий кашель всё набирал силу. В горле у старика булькало, а в груди – даже как будто дребезжало.

– Кхеее… кхеее… кхеее… кхеее…

С выпученными глазами он ловил ртом воздух, и, сказать по правде, было похоже, что он отдаст богу душу, не сходя с этого самого места.

– Кхеее… кхеее… кхеее…

Не в силах произнести ни слова, он замахал руками куда-то назад. Я догадался, чего он хочет. Я шагнул вперёд и здорово врезал старику по спине.

К ужасу моему, после такого «лечения» Бенджамин принялся кашлять ещё свирепее. А потом он захрипел – и резко затих. Голова его упала на грудь.

– Бенджамин… с тобой всё в порядке? – с тревогой спросил я.

Старик Бенджамин поднял голову. В лице его не было ни кровинки.

– Кучерской недуг… всё хуже и хуже… – он скорбно покачал головой, с трудом выдавливая из себя слова.

– Тебе бы доктору показаться, – предложил я.

– Доктору! Ни слова при мне о докторах! – Старый Бенджамин не на шутку взволновался. – Всего-то пару минут смотрят на тебя, словами какими-то мудрёными бросаются, а потом говорят: «Полный покой, голубчик, а лучше отправляйтесь-ка в горы или на побережье!» И за это ещё обдерут тебя, как липку. Тьфу ты! – Он сердито замотал головой. – Нет уж, всё, что мне нужно, дружище Барнаби, это – всеисцеляющее средство, одно лекарство от всех болезней – что-нибудь бодрящее, да желательно покрепче. Ты же понимаешь, о чём я…