— И все равно одолел Нурдана, — сказал Кхар важно. — Поэтому гони мои двадцать динге, дубина.

— Однажды я тебя придушу, клянусь словом Га’Ара! — ядовито прошипел Хадур.

На этой славной ноте Раз-Два решил вмешаться в их разговор и, нагнав телегу, спросил сухо:

— Как он?

— Жить точно будет, — заверил травник.

— Когда на ноги поставишь?

— Не могу сказать.

— Почему? — удивился Раз-Два.

— Ни пища, ни вода надолго не задерживаются в нем, — ответил Хадур. — Его тело еще привыкает.

— То есть, он не болен?

— Больше нет.

— Это хорошо, — облегченно выдохнул Раз-Два.

Хадур покачал головой, заговорил мрачно:

— Не особо. Зельями я бы быстро поставил его на ноги, а здесь все зависит только от него самого. И от того, насколько его тело сильное и выносливое.

— Значит, ты никак не можешь ему помочь?

— Никак.

— Плохо, очень плохо, — недовольно сказал Раз-Два. — Как что-то изменится — сразу сообщай. Я хочу знать все.

— Хорошо, — чуть наклонил голову Хадур.

Все-таки быть правой рукой вождя полезно и приятно: все сразу стали внимательными и послушными, никто слова против не скажет. Только верные псы Родда не подчиняются Раз-два, как и он — им. Одним из них теперь был Клык. Клык, который чуть ли не лишился пальцев, спасая его! Клык, который в одиночку отбил его у городской стражи столицы, из-за чего им покинуть город раньше времени! Клык, который вытащил его из горящей таверны, когда остроухие решили сжечь их всех, потому что «слишком много развелось зеленокожих»! Зачем он рассказал Нурдану о его поражении? Для чего? Чтобы сместить? Но какой в этом смысл, если Клык сам занял почетное место? Или он с самого начала метил на правую руку вождя?

Раз-Два устало выдохнул. Тяжело было поверить, что Клык предал его ради теплого места рядом с вождем. От этой мысли на душе сразу становилось тошно. Он никогда особо не задумывался о будущем и о жизни в целом. Все шло своим чередом. До встречи с человеком. Поражение заставило Раз-Два осознать одну простую мысль: он постарел. В нем больше нет желания драться, размахивать мечом, пить до упаду. Он уже давно задумывался о спокойной жизни. И теперь неосязаемая мысль переросла вполне в осязаемое желание где-нибудь осесть.

«Все, надо собраться», — одернул себя Раз-Два.

До Архейма еще далеко. Сейчас как никогда нужно быть готовым ко всему, пока они не доберутся до столицы и не продадут иномирцев на невольничьем рынке. Вот как только избавятся от них, тогда можно будет задуматься о том, чтобы бросить это опасное дело. Вырученных денег должно хватить на первое время, а там он что-нибудь придумает. В столице всегда найдется работа для тех, кто не боится запачкать руки.

«Надо будет как-нибудь обсудить свой уход с Роддом, — решил Раз-Два. — Пусть готовится. В этот раз я точно уйду».

*

Утро, день, вечер, ночь — все смешалось воедино, как и воспоминания. Вот Томас лежит, ему плохо, тело сводит судорогой, безумно холодно, только и слышно, как стучит зубами, тут он лежит, перегнувшись через край телеги, его рвет, здесь кто-то заботливо протирает ему лицо холодной тряпкой, после чего приподнимает голову и насильно вливает в рот что-то вязкое и ужасно противное на вкус. Из таких мутных обрывков буквально полностью состоят последние дни. Иной раз они оседали ворохом несвязанных друг с другом мгновений: яркий свет, грубые голоса, громкий смех, топот копыт, скрип, дуновение ветра, вкрадчивый шепот. Ничего такого, за что можно было бы зацепиться.

Трудно сказать, сколько точно времени прошло с того злополучного вечера, когда Малкольма вырвало. Еще раз. Всю ночь его лихорадило, он постоянно то засыпал, то просыпался, а под утро вообще потерял сознание. Наверное, это очень сильно перепугало зеленокожего, который пришел их проверить. О! Его же потом привели в чувство при помощи довольно ощутимой пощечины и очень резкого, отвратительного, буквально обжигающего нос запаха. Как он такое мог забыть? Возле него крутился один из зеленокожих, в руках — по паре бутыльков. Второй стоял чуть поодаль, из-за полумрака Томас не сумел его разглядеть. Но почему-то чутье подсказывало, что это был кто-то очень знакомый. Там же его в первый раз заставили пить ту мутную, вязкую жидкость. На вкус, конечно, не пина колада, но если жить хочется — еще как пойдет. Именно с этого и начинаются первые пробелы в памяти.

Телегу сильно тряхнуло. Зеленокожий громко выругался, второй, который все это время ехал рядом, что-то сказал и засмеялся. А вот Малкольму было не до веселья. Он держался за затылок и мысленно чертыхался. Умудрился же приложиться головой об край телеги. Даже куртка не смягчила удар. «Долежался, идиот, — выругался про себя Томас. — Захотелось ему, видите ли, немного удобств, шея затекла!»

Когда боль утихла, напоминая о себе редкой, неприятной пульсацией в затылке, он снова вернулся к своим мыслям. Ведь подумать было о чем. О том же отношение зеленокожих к нему — оно изменилось. Они больше не бросали на него взгляды, полные презрения и пренебрежения, как будто видели в нем не человека, а какую-то надоедливую букашку, которую приходится стеречь по прихоти главного. Они скорее смотрели на него, как смотрят на ядовитых змей или пауков — ты знаешь, что их яд не убьет, но все равно стараешься без особой нужды к ним не подходить. Это немного да приятно.

Зато теперь не осталось никаких сомнений, что перед ним типичные орки — презирают слабых, уважают сильных. Они наверняка не ожидали, что Томас победит одного из них. Признаться, он и сам не особо верил в свою победу. Все сложилось слишком удачно. Но каждый раз полагаться на везение рискованно, очень рискованно. Тренер часто повторял: «Удача чемпиона — это отточенные навыки и холодный расчет, а мы с вами кто? Правильно! Пусть другие выслуживаются перед госпожой Фортуной, нам ее благословение не нужно! У вас для этого есть я!» И после этих слов обычно начинался настоящий ад. Ад, который всегда заканчивался одинаково — все падали без сил, а Джим, довольный проделанной работой, разгонял их по домам. Он не особо отличался сентиментальностью.

Малкольм шумно выдохнул, сполз пониже, чтобы опять случайно не удариться затылком, и отвернулся от слепящего солнца. Оно как раз только начало скрываться за очень далекими, расплывчатыми очертаниями гор, как будто специально никуда не торопилось, давая время оркам. Скоро они должны остановиться, чтобы разбить лагерь. Томас как-то просыпался посреди ночи, ненадолго, пока его снова не напоили тем «лекарством». И он, как ни странно, отчетливо помнил палатки, одиноко горящие костры, силуэты дозорных в темноте и ночное небо, усеянное невероятным количеством звезд. Их было даже больше, чем дома.

Дом…

Пока что от этого слово не щемило в груди, не накатывали теплые воспоминания и не просыпалось светлая грусть, которую любовно именуют ностальгией. Не успел еще Томас соскучиться по родному миру. Не осознал еще в полной мере, что больше, возможно, никогда не увидит родных, друзей. Где-то там, глубоко в душе, теплилась надежда вернуться обратно в родной мир. Ну как вернуться, проснуться в больничной койке и понять, что все эти приключения — лишь странный, дурной и очень реалистичный сон. Кошмар, приснившийся на фоне аварии и сильных травм. Кто его знает, что там бывает с человеком, который находится в коме? Мозг же продолжает проявлять активность. По крайней мере, Томас так слышал.

В общем, он ни черта не соскучился по дому. Но вот как-то необычно было лежать чуть ли не в полной тишине. Без привычного гула машин мир воспринимался по-другому. Чище. Давно же Малкольм не выбирался на природу. После того случая, как отец сломал ногу, они больше не ходили в походы, а из друзей никто не разделял его увлечений. Для них природа — это шанс оторваться, напиться вдрызг, либо просто отдохнуть от постоянного родительского гнета и других забот. Одним словом — расслабиться. Отец же научил его видеть в этом нечто большее, жаль — ненадолго. Не удалось ему в полной мере заразить Томаса своими взглядами, зато оставил много согревающих душу воспоминаний своими рассказами невероятно интересных историй у костра. Сейчас он в них нуждался как никогда. И особенно в их героях — сильных, бесстрашных, способных преодолеть любые преграды.