Подошел Саша Хлебутин. В руках у него банка с краской и кисть.

— Клевцов велел стереть моего дикобраза и во всю длину фюзеляжа написать: «Мстим за наших боевых друзей Дмитрия Аксенова и Николая Календу».

Эти слова на нашем штурмовике горели до самого последнего дня войны…

И вот в первый раз мы возвращались в свое общежитие без Колькиной улыбки. Ноги шли плохо, Борька Афанасьев молча качал головой, Костя Вдовушкин тер глаза, на душе моей скреблись кошки, Исмаил Насретдинов всхлипывал и не стыдился слез…

На веранде дома нас встретила хозяйка тетушка Жужа. Как всегда, она принялась украдкой пересчитывать своих жильцов:

— Едь, кеттю, харом, недь, ёт, хат, хет, ньолц, киленц…

А где же «тиз»? Где десятый?

Женщина тревожно оглядела нас: кого же нет? Господи, нет Кольки-гитариста. Где он?

— Уехал домой, — сказал Костя Вдовушкин, отводя глаза. И добавил по-венгерски: — Хаза, хаза.

Тетушка Жужа отрицательно покачала головой. Она вошла с нами в комнату, вытащила из-под нар Колькин деревянный сундучок, вопросительно посмотрела на Костю. Вдовушкин обнял ее за плечи.

— Да, мамаша, вы правы, тот, кто уезжает домой, не забывает своего чемоданчика…

Длинный тяжелый вечер тянулся медленно, казалось, ему не будет конца. У железной печурки Костя сушил свой промокший комбинезон. Исмаил Насретдинов вслух вспоминал веселые Колькины сказки. Другие молчали. Поздно легли спать. Но мне не спалось. Место на нарах между мной и Костей ужасало своей пустотой. Еще прошлой ночью я чувствовал на своем затылке горячее Колькино дыхание. У него были тяжелые коленки, и он, переворачиваясь во сне, будил меня увесистым пинком. И вот никто не дышал мне в самое ухо и не дрался коленками. Я думал о Николае. Я вспоминал его не только веселым, но и печальным, задумчивым. Таким он был, когда говорил о своей матери. Кроме Николая, у нее никого не осталось. Колиного отца расстреляли фашисты, когда взяли Харьков во второй раз. Старший брат Виктор погиб еще раньше — в финскую войну. Ушел добровольцем со второго курса института в комсомольский лыжный батальон. Провоевал всю войну. В первую ночь после заключения перемирия решили боевого охранения не выставлять; радостные, возбужденные, заснули в лесной землянке. Под утро шюцкоровцы внезапно напали на лыжников и перерезали всех до одного.

— Эх, мама моя, многострадалица! — как-то вырвалось у Николая. — Она не переживет, если со мною что случится…

И вот случилось. Новички в этом бою уцелели, а самый опытный стрелок погиб… Я думал о непредсказуемости человеческих судеб на войне. Не раз на моих глазах падали объятые пламенем штурмовики, разбивались товарищи, с кем вот так же спал на нарах, касаясь плечом плеча. Как ни старался, я так и не мог проследить никакой логики в том страшном и непонятном порядке, по которому смерть выхватывала свои жертвы. Конечно, храбрые и умелые имели больше шансов вернуться на аэродром. Как-то наша эскадрилья застигла на дороге вражескую танковую колонну. Расстреливая фашистов в упор, ведущий прижал группу к самой земле и ушел из-под обстрела зенитных батарей: зенитки не могут прицельно стрелять по низко летящим целям. Но зато по штурмовикам со всех сторон стреляли фашистские солдаты, не успевшие разбежаться. Очень страшно видеть, когда в тебя целятся столько стволов, чувствовать, как пули осиным роем впиваются в тело самолета. У молодого летчика Борзенкова не выдержали нервы, он потянул штурвал на себя, взмыл вверх, и тут же его нашел зенитный снаряд…

И вместе с тем сколько нелепостей, сколько необъяснимых трагедий случалось на войне! В бою гибли прославленные асы, а экипажи, только что начавшие летать, благополучно выбирались из-под огня. Стрелок Алексей Зуев был ранен в голову, долго лежал в госпиталях, его признали не годным к дальнейшей службе. Алексея провожали ребята: «Не горюй, домой едешь! А доживем ли мы до этой минуты?»

Алексей, совершивший сто десять вылетов, уцелевший в десятках жарких схваток, разбился на тихоходном транспортном самолете, в глубоком тылу, при ясной погоде, не долетев пассажиром восьмидесяти километров до родного Орска…

Нет, невозможно искать какой-нибудь закономерности в смерти, смерть всегда нелогична, нелепа, необъяснима… Я ворочался на опустевших нарах и все шептал:

— Колька, Колька!..

Утром у нашего дома появились незнакомые ребята с чемоданчиками и вещмешками, у одного за спиной на ремне, точно карабин, висела гитара. Оказалось, в эскадрилью прибыло пополнение — новые стрелки старшина Иван Тищенко, сержант Василий Козлов, ефрейтор Александр Бауков.

— Из школы воздушных стрелков? — осведомился Костя, пожимая руки новичкам.

— Нет, мы из госпиталей, — ответил старшина Тищенко.

— Значит, уже обстрелянные?

— Выходит, так. И обстрелянные, и простреленные.

— У нас экипаж вчера погиб, — печально сказал Исмаил.

Новички уже слышали об этом в штабе. Василий Козлов взял в руки гитару, провел по струнам.

— Что тут скажешь! — молвил он. — Лучше я вам спою по настроению. Нового ничего не знаю, спою старую аэроклубовскую, курсантскую.

И он запел низким душевным голосом:

Как будто бы чувствовал, что эту песню любил Календа…

— Значит, у нас в эскадрилье по-прежнему есть свой гитарист, — сказал Костя Вдовушкин. — Ну, вы, друзья, отдыхайте с дороги, располагайтесь, места на нарах есть.

Назавтра новички поехали с нами на аэродром, представились комэску Кучумову. И комэск сказал им так же, как когда-то мне:

— Вообще-то вам невредно посидеть пяток деньков на земле, пообвыкнуть. Да вот мушкетеров маловато, хоть в другой эскадрилье бери напрокат. Что ж, по пятьдесят вылетов у вас уже есть. Это и стаж, и опыт. Готовьтесь в полет…

На дворе буйствовала весна. Она обсыпала сады Карачонда белым яблоневым пухом, наполнила воздух пряными запахами. А война продолжалась. Над Веспремом зенитки сбили наш штурмовик. Стрелок Леня Каркавин выпрыгнул с парашютом, но угодил прямо на позиции вражеской батареи. А летчик Борисов даже не успел покинуть самолет. Сгорел в воздухе Коля Перевалов. Теперь, чтобы пересчитать своих постояльцев, тетушке Жуже хватило бы пальцев на одной руке…

А бои шли уже на подступах к Вене, очень тяжелые бои на земле и в воздухе. Австрийскую столицу фашисты поклялись защищать любой ценой.

И наступил опять черный день. День без числа…

Утром аэроразведка донесла, что у дунайских причалов под Веной скопилось много барж, судов: фашисты эвакуируют склады, технику. И мы вылетели по боевой тревоге. Зашли за истребителями, их аэродром рядом. По взлетной полосе разбежались две пары «яков», свечой взмыли вверх и заняли свое обычное место — сзади и выше штурмовиков. Один из «яков» прошел над нашей группой и трижды покачал крыльями. Значит, нас будет сопровождать звено Бориса Столповского, он всегда подавал нам такой условный знак. И мы знали: если с нами летит звено Столповского, значит, истребители будут защищать нас до последнего вздоха. Сам командир звена на наших глазах сбил шесть стервятников. А видели-то мы своего телохранителя всего только раз: за какой-то надобностью оказался он у нас на аэродроме. Белобрысый, подтянутый, среднего роста, грудь колесом. Подошел к нам в столовой и не то в шутку, не то всерьез сказал:

— Прошу вас, господа мушкетеры, стрелять с понятием, куда просят. Ничего я, друзья мои, не боюсь, ни «фоккеров», ни «мессершмиттов», ни даже зенитного огня. А вот стрелков с «горбатых» опасаюсь. Поэтому и подаю вам всегда с самого начала знак: дескать, не стреляйте, свой! Хорошо помню, как еще в сорок третьем один молодец из вашего мушкетерства пальнул по машине моего кореша Мишки Трускача. Едва Мишка до аэродрома дотянул…