— Заходим на посадку, — услышал я в «ухе». — Правда, промазали мы с тобой малость, придется подскользнуть.

Из КУЛПа я знал, что такое скольжение. Ручку подать влево, правую педаль вперед и убрать газ, — тогда самолет начинает быстро терять высоту. Так оно и было на самом деле. «Тринадцатая-белая» шла к земле юзом. Из кабины потянуло. Сильный поток уносил с собою мельчайшие соринки, набившиеся на дне. Стало тяжело дышать, воздух проносился мимо, не попадая в легкие. В висках застучала пульсирующая кровь.

Летчик вдруг дал газ, машина выровнялась и тут же взмыла вверх.

— Хуже нет летать в безветренную погоду, — вздохнул Ростовщиков. — Полный штиль. Уходим на второй круг.

Над самой землей висело сплошное серое облако пыли, поднятое колесами десятков машин. Я заметил, что два белых полотнища посадочного знака «Т» сложены запрещающим крестом. Мы пошли на второй круг, потом на третий; пыль, казалось совсем потеряв вес, застыла в неподвижности. Когда мы наконец сели, полеты близились к концу.

— Тебе повезло, — улыбнулся инструктор. — Все сделали по одной коробочке, а мы с тобой три. — Я был, наверное, очень бледен, потому что он тут же спросил — Ну, как самочувствие? Не укачало?

— Самочувствие нормальное, — ответил я, хотя мое состояние было ох как далеко от нормы. Я был переполнен впечатлениями, мне казалось, что видел сон наяву, просто не верилось, что я только сейчас был в небе. Нет, мною владела отнюдь не безраздельная радость. Наоборот, в душе росла тревога. Раньше работа пилота представлялась мне доступной уму: повернул ручку вправо — самолет пошел вправо, потянул ручку на себя — самолет стал набирать высоту, отдал ручку до предела — вошел в пике… Теперь же я подумал, что рука летчика подобна руке скрипача, скользящей по грифу инструмента и находящей непостижимо как единственную точку на струне, рождающую нужный звук.

Я шел рядом с сержантом понурив голову. Он угадал мои мысли, потрепал по плечу.

— А ты не тушуйся, не боги горшки обжигают, и не боги летают на У-2. Есть вещи и посложнее. Все достигается упорством, тренировкой. Не умеющий плавать вроде бы машет руками, как пловец, но его неудержимо тянет ко дну. А потом вдруг начинает получаться, машет, как и прежде, а глядишь, поплыл, вода держать стала.

— А бывает, что курсант так и не сможет вылететь самостоятельно? — спросил я упавшим голосом, как бы зачисляя себя наперед в этот самый низший разряд безнадежных и бестолковых.

— Бывает, — огорчил меня Ростовщиков. — У одних начисто отсутствует координация движений, другие во время посадки не чувствуют расстояния до земли, третьи просто не могут никак сосредоточиться, собраться. Но такие — исключение.

Эти слова слышали уже все наши ребята, выбежавшие навстречу нам.

— Так что не сомневайтесь, друзья, все летать будете. Научиться водить самолет — дело, в общем, нехитрое. Вот и гонять мяч по полю могут все. Но таких мастеров, как центральный хавбек Андрей Старостин из московское го «Спартака», единицы. Сколько пилотяг утюжат небо, и не сочтешь, а Валерий Чкалов был неповторим. Хорошим летчиком действительно стать трудно. Но ведь все зависит только от нас.

Окончательно внес успокоение в мою душу Виктор Шаповалов. Он шепнул мне в ухо:

— В футбол-то мы играть умеем, а вот летать… Ничего сегодня не понял, как он управлял самолетом: взлетал, делал развороты, садился…

Ну, слава аллаху, не только я один такой.

За инструкторами пришел ЗИС-5, Ростовщиков заторопился, нам же предстояло идти в казарму пешком.

— Сегодня же заведите летные книжки, — сказал нам на прощание сержант. — Зайдите в палатку военторга, купите блокноты и на первой страничке сделайте такую запись: «22 августа 1941 года. Полет по коробочке, время: пять минут»…

На войну мне писала мама…

Она отправляла письма каждый день: сегодня мне, завтра моему старшему брату Борису, который был курсантом военно-инженерного училища в городе Ростове Великом.

Иногда письма задерживались на почте, и тогда я получал сразу кучу новостей. Главная же новость состояла в том, что вторым да нашего класса ушел в армию Вовка Куклин, Ходячий Логарифм, наш близорукий математик, который в мирное время вообще был бы непризывной. Перед отъездом в Ташкентское пехотное училище он забегал к моей маме попрощаться. Остальные ребята все еще ждали повесток. Кроме Кольки Алферова и Рубена Каспарова, которые, будучи моложе нас на год, готовились в пединститут. Ну, а о девчонках и говорить нечего: все остались дома и тоже собирались учиться в наших ашхабадских вузах — медицинском и педагогическом. От Зои ничего не было слышно, уехала и пропала. Об этом маме сказала Клава Колесова, которая тоже заходила к маме, чтоб узнать, как у меня дела.

А дела у меня шли своим чередом. Как-то ночью нас подняли по тревоге, и мы помчались на аэродром. Налетевший ураган сгибал до самой земли стволы молодых деревьев, обламывал ветки. По дорожкам вовсю неслись ливневые потоки. Создавалась прямая угроза, что ураган опрокинет легкие учебные машины. Пугающие вспышки молний выхватывали из мрака ночи куски вязкой, как губка, дороги, чавкающей под солдатскими сапогами. Потом дорога исчезла вовсе, потонув в липкой трясине раскисших огородов.

Вокруг «тринадцатой-белой» носился моторист Николай Потапов. Из-под его сапог во все стороны летели комья жидкой грязи. Но что он мог один! Мы подоспели вовремя.

— Четверо на плоскости, остальные на хвост! — распорядился он. — Наваливайтесь всем телом и держите! Машина может скапотировать.

Маленький учебный самолетик испуганно трепетал, как пойманное живое существо, старался освободиться от наших цепких объятий. Порывы ветра чуть не опрокидывали нас с ног. По стоянке с грохотом летели пустые бочки, бидоны, больно стегали по лицу пучки ветоши, обрывки перкали, вихрь швырял за ворот комбинезонов пригоршни водяных брызг, противные холодные струйки текли по спине, попадали в сапоги, доставали до самых пят.

К утру ливень кончился, ураган начал было стихать, половину курсантов отправили отдыхать в казармы. Но еще сутки мы посменно дежурили у машин, небо хмурилось, откуда-то налетали порывы ветра с дождем.

Лишь на третий день из-за туч брызнули солнечные лучи, стало нестерпимо жарко, быстро подсохли лужи, в воздухе закружилась пыль.

Полеты возобновились. Теперь мы летали каждый день. Делали две, три, а то и четыре посадки. Моя полетная книжка полнилась новыми записями:

«29 августа. Полет по коробочке с инструктором. Время в воздухе — 5 минут. Замечания: медленно забираюсь в кабину, очевидно, не вижу разницы между самолетом и телегой. В воздухе верчу головой. Нет стабильности. При управлении самолетом движения слишком резки.

2 сентября. Полет по коробочке с инструктором. Время в воздухе — 6 минут. Замечания: нет стабильности. Иногда веду машину вполне нормально. Но вдруг наступает непонятный сбой. Наверное, думаю совсем о другом. Самолет теряет скорость или, наоборот, начинает пикировать…

12 сентября. Полет по коробочке с инструктором. Время в воздухе — 6 минут. Замечания…»

Этот полет был для меня особый. После второго разворота вдруг заметил, что локти инструктора лежат на бортике его кабины. Мне стало жутко. Наверное, такой же ужас испытал Робинзон Крузо, когда на песчаной отмели необитаемого острова внезапно заметил человеческие следы. Если мой сержант не управляет машиной, то, значит, ее веду я… Но ведь это невозможно!..

— Крен, крен! — закричал инструктор, не убирая локтей с бортика. — Гляди же на расчалки: одна у тебя вверху, другая внизу! На меня не надейся, выравнивай сам!

Машина действительно заваливалась вправо, теряла скорость.

Я схватил ручку управления левой рукой, а освободившаяся правая легла на рычаг газа. «Тринадцатая-белая» тут же заняла нормальное положение по горизонту.