Но чаще всего летчик и стрелок побеждают или погибают вместе. Стрелок — щит летчика, щит грозного штурмовика, который фашисты прозвали «дас шварце тод». В переводе на русский язык это звучит не менее выразительно: «черная смерть». Смерть фашистам несет летчик. Он стреляет из пушек и пулеметов, бросает бомбы, выпускает реактивные снаряды. Стрелок же не имеет права стрелять по наземным целям, хотя иногда так и подмывает дать очередь по артиллерийскому расчету или по поднимающейся в атаку цепи. Первейшая заповедь стрелка — охранять свой штурмовик от фашистских истребителей.

Вот почему стрелку нет времени смотреть на землю. Из-за облака, которое сейчас закрыло солнце, выскакивают четыре истребителя. Чьи? Вот это и должен распознать воздушный стрелок. А распознать не так-то просто. Все время вспоминаю свой первый вылет, когда Коля Календа, выпустив красную ракету, разъяснил мне, кто есть кто. Конечно, на наших самолетах красные звезды, у фашистов — свастика на хвосте и кресты на плоскостях. Но свастику и кресты можно разглядеть лишь тогда, когда твою машину уже прошьет вражеская очередь. Стрелок обязан опознавать самолеты издалека— по силуэтам. Это целое искусство, и оно приходит с опытом. Дело в том, что «Мессершмитт-109» похож на «Яковлева», а тупорылый «Фокке-Вульф-190» — на «Лавочкина». Отличия совсем небольшие и неискушенному человеку могут не броситься в глаза. У «мессера» фюзеляж чуть длиннее, кроме того, у него не убирается хвостовое колесо — дутик. Но это заметно, лишь когда истребитель идет под углом. А когда он ложится в атаку под ракурсом ноль четвертей и ты видишь только овал капота и узкую линию плоскостей, как быть? Кровью сбитых летчиков и стрелков написан непреложный закон: стрелять! Свой истребитель в атаку не зайдет и в хвост не пристроится. К тому же он знает, что, если подойдет слишком близко, стрелок откроет огонь.

Четверка самолетов, показавшаяся из облака, приближается, и теперь уже ясно, что это «мессершмитты». Правая рука стрелка лежит на спусковом крючке, левая — на рукояти турели. Он смотрит на приближающегося врага сквозь зеркало оптического прицела, стремясь предугадать каждое его движение. Горе экипажу, если фашисту удастся обмануть бдительность стрелка и выскочить вдруг под хвост его самолета. Прежде чем остановить сердце машины — мотор и разорвать ее легкие — бензобак, огненная трасса пройдет через тело стрелка. Но горе и врагу, если тот зазевается и попадет в сетку прицела крупнокалиберного пулемета: он камнем рухнет вниз, оставляя в небе вонючий дым.

Стрелка не так-то легко провести. Под каким бы ракурсом ни начинал атаку неприятельский истребитель, на его пути встает пулеметная трасса. Фашист ложится в вираж, намереваясь снова зайти в атаку. Но стрелок начеку, он не позволяет фашисту приблизиться без риска быть сбитым. А штурмовик продолжает лететь по заданному курсу. И летчик командует стрелку:

— Так стрелять!

…Я по-прежнему летаю с лейтенантом Иваном Клевцовым. Он командир экипажа, я его стрелок. Приходится летать и с другими летчиками, но это при всяких непредвиденных обстоятельствах, каких в общем-то бывает немало. А когда он и я в строю, мы летаем вместе. Вместе с лейтенантом Клевцовым летали в корсунь-шевченковский котел, штурмовали позиции гитлеровцев под Бродами, доколачивали крупную группировку врага, окруженную под Каменец-Подольским.

Клевцов — мой одногодок. Пока я отлучался в пехоту, лежал по госпиталям, киснул в БАО, он окончил летное училище и вот уже почти год в нашем полку. Родом он с Кубани. Высокий голубоглазый длинноголовый блондин. Всегда спокоен, уравновешен, невозмутим. Лишнего слова не вытянешь. Даже в самые критические минуты воздушного боя не теряет самообладания. Легко и надежно летать с ним.

Вот дан вылет, и мы с Клевцовым спешим к машине. «Ил», на котором мы летаем, приметен издалека. Механик самолета, третий член нашего экипажа, Александр Хлебутин, бывший студент архитектурного института, нарисовал на стабилизаторе дикобраза, который стоит на задних лапах и, прищурив глаз, смотрит в длинную подзорную трубу.

Полгода назад на всех машинах по примеру нашего «ила» были изображены какие-то диковинные звери: тигрообразные слоны, хищные кролики, всякие странные существа, похожие на вымерших динозавров. Но чаще всего встречались изображения лошадей. Были тут и скакуны, и битюги, и пони, и жеребята, и даже шахматные кони, пожирающие ферзей. Все это было исполнено весьма примитивно и напоминало рисунки, оставленные на стенах доисторических пещер первобытным человеком.

Прилетел как-то генерал из штаба армии, прошелся по стоянке. Изобразительное творчество наших механиков привело генерала в уныние. Он грозно спросил у командира полка:

— Чем вы командуете, майор, авиационной частью или конюшней? Затереть всех этих кобыл и меринов, да немедля!

Однако, дойдя до нашей машины, генерал остановился, отошел назад, прищурился, заложил руки за спину.

— Вот это да! — Генерал даже прищелкнул языком, разглядывая хлебутинского дикобраза. — Рисунок хорош, да и мысль в нем есть, и это главное: вперед гляди зорко и хвост надежно прикрой иглами. Первая заповедь штурмовика!

Таким образом, изо всех полковых зверей сохранился лишь один хлебутинский дикобраз. Правда, Саша шепнул мне по секрету, что никакого тайного смысла, который открылся генералу, в рисунок он не вкладывал, нарисовал просто так, и все. Тем не менее все ходят и нам завидуют. Но Саша сохраняет монополию и, несмотря на просьбы, на других машинах ничего не рисует.

Теперь, заметив нас, Хлебутин появляется из-под брюха самолета и докладывает Клевцову:

— Товарищ лейтенант, машина к полету готова! — И, обернувшись ко мне, тихонько добавляет: — Вчера опять без ужина. В лонжероне пробоина, в щитках-закрылках пуля, триммер-флетнер совсем почти полетел. И когда вы только перестанете привозить дыры?

Лейтенант расслышал слова Александра, улыбнулся:

— Тогда уж, наверное, когда война кончится. Вот так, товарищ механик. А на ужин надо ходить регулярно. Без ужина нельзя.

Мы с летчиком надеваем парашюты и неуклюже, точно медведи, забираемся в кабины. Проверяю пулемет, выпускаю короткую очередь, — все в порядке. Тем временем Саша ложится животом на стабилизатор, хватаясь руками за обшивку. За поясом у него торчат плоскогубцы, отвертка, ключи; механик должен сопровождать машину до взлетной полосы. Клевцов дает газ, и за хвостом самолета рождается вихрь, который поднимает над землею снежную пыль, крутит обрывки ветоши, клочки бумаги. Саша ежится и прячет голову в комбинезон. На повороте он соскакивает и колотит сапогом по хвостовому колесу, помогая машине развернуться, затем снова прыгает на стабилизатор. Говорят, был случай, когда летчик так и взлетел с механиком на хвосте. Механик полагал, что летчик еще рулит к старту, а летчик надеялся, что механик уже отстал. Словом, последствия такого воздушного аттракциона предугадать нетрудно.

У взлетной полосы Хлебутин соскакивает со стабилизатора, и мы машем друг другу руками.

И вот уже взлетная полоса кажется величиною с полотенце. На нее, словно мухи, выползают машины следующей эскадрильи. Еще некоторое время видны аэродромные строения, но вот уже и они скрываются из глаз. Под нами стелется сверкающая ослепительной белизной равнина. Островками проплывают деревеньки. Мутно-желтыми жилками прочерчены дороги. На них заметное оживление. К фронту тянутся тягачи с пушками, танки, автомашины.

С соседней площадки подходят шесть «яков» — наше прикрытие. Постепенно пустеют дороги. Скоро линия фронта, могут появиться вражеские истребители. Но пока рвутся зенитки. Серые облачка все ближе, ближе… Многие воздушные стрелки предпочитают воздушный бой зенитному обстрелу. В бою стрелок чувствует себя активно действующей фигурой, он ведет открытое сражение с врагом, исход которого зависит от его умения, выдержки, храбрости. А тут ты живая мишень, делать тебе нечего, сиди и жди, когда в тебя попадут…

Впрочем, не обходится и без истребителей. Наши «яки» первыми замечают опасность.