— Такие, стало быть, дела, — проронил Коврижка. — А как же тебя занесло в Джусалы?
— Из госпиталя.
— Ну, это другое дело. А я как услышу, что лететь в Джусалы, так оторопь берет. Пустыня, ветер, песок, никакой культуры. Одним словом, дыра. — Коврижка склонился к моему уху. — Правда, завелась здесь у меня одна татарочка, на телеграфе работает, тем и спасаюсь.
Летчик Коврижка был в своем прежнем репертуаре. На его хитроватом лице появилась пошловатенькая улыбочка.
— А татарочка ничего, жаль, что бываю тут редко, пропадает товар. Стоп, хочешь познакомлю?
К нашему караульному помещению уже подруливал старенький, трясущийся всеми поджилками ЗИС-5. Перед тем как усесться в кабину, старший лейтенант Коврижка махнул мне рукой и пожал плечами. Должно быть, он выражал свое недоумение тем, что я не проявил особого желания знакомиться с телеграфисткой.
Машина увезла летчиков в часть, а вернулась со старшиной Зеленым и людьми, свободными от караула. Началась разгрузка «Дугласа». Несколько человек забрались в самолет. Оттуда, через люк вылетали перехваченные веревками кипы гимнастерок, шинелей, мешки с ботинками. Все это укладывали в кузов.
— Живее, живее! — подгонял бойцов старшина Зеленый. — Имущества на десять ездок, а нам до обеда надо управиться.
— У Зеленого прекрасное настроение, — заметил Чекурский. — Видно, кое-что из барахлишка выкроит для своей Надьки, а та — на базар.
— Так уж и на базар, — усомнился я.
— Надька спроворит. Куда же девать такую уйму добра? На каждого выйдет по десять комплектов.
— Не волнуйтесь, добро не пропадет. Все это означает, что ожидается новое пополнение из гражданки.
Чекурский хлопнул себя по лбу.
— Вполне логично! Как же я не сообразил сопоставить факты!
Через три дня, вернувшись из караула, мы увидели новое пополнение. По школьному двору ходили взад и вперед жители Средней Азии; как я узнал, киргизы. Иные, собравшись кучками, сидели у забора, пили чай из привезенных с собою чайников и вели неспешную беседу. Это были люди весьма почтенных возрастов, поначалу освобожденные от воинской службы, но теперь ужесточившейся мобилизационной метлой выметенные из высокогорных районов Нарыпа.
Через два дня старшина Зеленый обмундировал новичков, и теперь они являли собою ужасающее зрелище. Если в своих ватных халатах и белых островерхих шапках из войлока они как-то еще смотрелись, то в военной форме выглядели нелепо, неестественно. На огромных животах, растянувшихся от непомерного употребления жирной баранины, чуть не лопались гимнастерки, монолитные задницы едва умещались в галифе, пилотки были надеты поперек головы, как треуголка императора Наполеона.
Даже тщедушный Чекурский, глядя на новобранцев, вдруг почувствовал себя орлом.
— Лихое воинство, ничего не скажешь! Нет, с такими бабаями я в разведку не пойду!
Я представил себе пугливого Чекурского, проползающего между вражескими окопами, чтобы захватить зазевавшегося «языка», и прыснул.
— Над чем смеетесь, товарищ сержант? — насторожился Чекурский.
Мне не хотелось обижать ефрейтора, и я сказал:
— Да так, что-то такое вспомнилось.
Утром оказалось, что я смеялся не столько над Чекурским, сколько над самим собою. «В разведку с бабаями», образно выражаясь, пришлось идти не ему, а мне. Меня пригласил начальник штаба лейтенант Сомов.
— С завтрашнего дня от несения караульной службы вы освобождаетесь, — сказал он. — Ваша задача — обучить людей держаться в строю, отдавать честь, словом, самым азам армейской жизни.
Легко сказать: «обучить»! Мои новые подчиненные никогда в строю не ходили, более того, в своих горных аилах даже не видели, как ходят другие. Зачем надо отдавать честь, когда проще сказать «салам алейкум», — не понимают, в знаках различия не разбираются, для них что сержант, что полковник — одно и то же, все равно командир. Словом, сложностей хоть отбавляй. Первое: никто из моего взвода по-русски не понимал, лишь один боец Омурзаков где-то общался с украинскими переселенцами, но знал по-украински примерно так же, как я по-туркменски, поэтому языковой барьер предстояло преодолевать с помощью жестов. Второе: не было отделенных командиров, придется сразу заниматься с целым взводом. Третье… Четвертое…
Я начал с того, что выстроил свой отряд по росту. На это ушло уйма времени; чтобы показать, кому где становиться, многих пришлось водить за руку. Для строевых занятий я выбрал место подальше от любопытных глаз местных жителей, в особенности мальчишек: они бы смущали моих бойцов. Мы вышли из ворот и двинулись по улице. Я шел впереди и старался не оглядываться; мне, бывшему курсанту Харьковского пехотного училища, отшагавшему на плацу не один десяток километров, было больно видеть, как идет мое войско. Ряды смешались, строй сбился в кучу, все принялись говорить, за моей спиной зашумел самый настоящий восточный базар.
Добравшись до облюбованной мною площадки, я снова выстроил взвод и начал втолковывать своим ученикам, как надо ходить строевым шагом. Объяснял по-русски. Мне, как мог, помогал Омурзаков, переспрашивал по-украински и переводил на киргизский.
— Вот смотрите, как надо ходить, — показывал я. — Правая рука согнута в локте перед грудью, левая рука прямая, оттянута назад, опираюсь на правую ногу, левая нога впереди, носок оттянут…
Я медленно прошелся перед взводом, чеканя шаг и строго фиксируя движения. Старался как мог; думаю, что мой училищный взводный, требовательный до педантичности лейтенант Тимофеенко, выставил бы мне пятерку с плюсом. Потом выкликнул Омурзакова, полагая, что он лучше других понял мои объяснения, попросил пройти, как я показал.
— Слушай мою команду! Смирно!
Омурзаков встрепенулся, выставил вперед свой колыхающийся живот — плечи перекосились, голова запрокинулась. В этой позе он не удержался, зацепился ногой за ногу, чуть не упал.
— Стойте, как обычно, не напрягайтесь, только выпрямитесь, подберите живот, смотрите прямо. Ясно? Шагом марш!
О боже! Толстый Омурзаков двинулся эдакой каракатицей, правая рука шла у него вперед вместе с правой ногой, а левая — с левой. Я велел ему остановиться и пойти своей обычной походкой. Но куда там! Теперь у Омурзакова ничего не получалось, вмиг разучился ходить, и только!
Я вернул Омурзакова в строй и, присмотревшись, выбрал солдата помоложе и несколько постройнее. Увы, он пошел точно так, как и Омурзаков. И третий, и четвертый, вызванные мной из строя, передвигались все той же иноходью, только все это получалось у них, мягко говоря, менее изящно, чем у красавцев-скакунов. Было от чего мне прийти в отчаяние! «В чем же тут дело? — недоумевал я. — Может, они думают, что Омурзаков, который меня понимает лучше их, шел правильно и нужно всем ходить, как он?»
Выбившись из сил и сорвав голос, я объявил перекур. Курящих во взводе, кроме меня, не было. Киргизы, так же как и туркмены, закладывали под язык перетертые вместе с золою зеленые табачные листья. Эту смесь они хранили в маленьких выдолбленных тыквах, заменявших им табакерки. Любители острых подъязычных ощущений все время отплевывались желчно-зеленой слюной.
Шло время, занятия продолжались. Наступил май, возвестив о себе теплыми, душистыми вечерами. После ужина наступало свободное время. Чекурский и моя прежняя караульная команда все время пропадали в нарядах, я коротал долгие вечера среди своих солдат. Они рассаживались во дворе по своим земляческим группам, и из каждой приглашали меня к себе. Это были добрые, сердечные люди. Многие захватили из дому по мешку разных продуктов: лепешки, сушеные фрукты и толкан — молотые зерна жареной кукурузы. Горсть толкана бросалась на дно котелка и заливалась горячей водой. Получалось что-то вроде каши или кулеша. Мне эта еда нравилась, особенно если толкан был сдобрен изюмом и зернами грецкого ореха.
Я уже помнил многих бойцов по фамилиям, знал, кем они работали до армии. Тут были люди разных профессий: колхозные бригадиры, табунщики, кузнецы, чабаны, рядовые колхозники. Самым старшим по возрасту и по занимаемой должности был заведующий конетоварной фермой Тохтасынов. Все его слушались, он как бы санкционировал мои приказы. Когда я велел что-нибудь сделать, боец глядел на Тохтасынова: что он скажет. Тохтасынов слегка кивал, как бы подтверждая: да, это нужно, выполняй! В отношения бойцов и Тохтасынова я не вмешивался, у меня с ним существовало как бы молчаливое соглашение: он поддерживал мой авторитет, а я — его.
