— Хозяин все дворы обошел, никаких следов, погоревал и успокоился, — излагал Алексей Саввич. — Но вот прошла зима, и к хозяину заявилась коза, да еще с козленочком.

— А где же она была? — насторожился Евсей Григорьевич Лазарев, тоже солдат-пехотинец и тоже колхозник. Рассказы Ощепкова он воспринимал всерьез, но относился к ним с некоторым подозрением.

— Да в стог залезла, там и козленка принесла.

— Чем же она кормилась?

— Сеном и кормилась. Почти весь стог изнутри выела. Люди потом глядеть ходили, там целая пещера образовалась.

Лазарев вот-вот уже готов взорваться:

— Ну и брешешь! Что же коза пила?

Тут уж выходил из себя Ощепков:

— Чего ко мне привязался? «Что ела?» «Что пила?» Ты у козы спроси, где она питье находила. Может, снег слизывала.

Ощепков, щупленький, маленький мужичонка, наверняка был замыкающим в своем взводе. Лазарев — большой, грузный, килограммов на девяносто пять. Если б они могли подняться, то наверняка сцепились бы друг с другом. Постепенно в спор встревают и другие. Сначала потехи ради, потом уже всерьез. Кто за козу, кто против. Как обычно, обращаются к Кульпину, за ним последнее слово.

— Как полагаешь, Федор Иванович?

Кульпин до этого в споре не участвовал, слушал, улыбался, молчал. Да и теперь с ответом не торопился, взвешивал, берег свой авторитет.

— Сам-то ты, Саввич, видел эту козу? — уточнял он.

— Нет, не видел, дело ведь в соседней деревне происходило. Но мне рассказывал свояк. Он человек степенный, врать не будет.

Кульпин подводил итог весьма дипломатично:

— Знаете, мужики, вообще-то такое могло быть, хотя и маловероятно.

— Вот видишь, Лазарев, могло быть!

— Но маловероятно, — не сдавался тот.

Единственный среди нас из комсостава — младший лейтенант Иван Задорожнев, зоотехник из Алтайского края обычно помалкивал, был всегда занят своими думами. Лежал он с тяжелым ранением. Иван наступил на мину, осколок перебил ему оба бедра и, как почти всегда бывает при таких случаях, разорвал мошонку. Неизбежная хромота мало беспокоила молодого командира. Его тревожил другой вопрос:

— А как я буду жениться?

— Не волнуйтесь, Задорожнев, — успокаивала его Анна Ефимовна. — Все образуется.

— А почему сейчас…

— Потому что вы тяжело ранены, перенесли операции, потеряли много крови.

— А они разве не потеряли? — показывал на нас младший лейтенант. — Вот у тебя, Лепендин, как?

Семен краснел, отворачивался.

— Чего молчишь-то? Отвечай! — не отступался Иван.

— Вы уж тут, Задорожнев, проводите свой опрос без меня, — конфузилась Анна Ефимовна и уходила.

Но младший лейтенант не успокаивался. Он обращался за разъяснениями ко всем, кто только появлялся в палате: к библиотекарше Алле Львовне, к секретарю комсомольской организации Майе Скуридиной, принимавшей членские взносы, даже к моей бабушке, которая приходила меня проведать. Да что там моя бабушка! Сексуально озабоченный Задорожнев пытался разрешить свой вопрос на высоком межгосударственном уровне.

Как-то по этажам пронеслась весть, что наш госпиталь посетит лидер республиканской партии США Уэнделл Уилки, соперник Рузвельта на президентских выборах. Совершая поездку по нашей стране, он сделал остановку в Ташкенте. Забегали врачи, сестры, санитарки, мыли полы, протирали окна, меняли салфетки на тумбочках. И только Иван Задорожнев весть о визите американца почему-то пропустил мимо ушей. И вот что из этого вышло.

В нашем госпитале Уилки имел время посетить только одну палату и заглянул именно к нам. Вместе с начальником госпиталя военврачом второго ранга Казаковым и большой группой незнакомых нам лиц он пошел по проходу между койками. Анна Ефимовна представляла ему больных, коротко рассказывала о характере ранений. И все было хорошо, пока процессия не поравнялась с койкой Ивана Задорожнева.

— Товарищ профессор, можно к вам обратиться? — спросил младший лейтенант и, не дожидаясь ответа, тут же огорошил заокеанского гостя проблемой, с которой он наверняка не сталкивался ни в конгрессе, ни на съездах своей республиканской партии.

— Что просит этот раненый? — переспросил Уилки у своего переводчика — редактора иностранного отдела газеты «Нью-Йорк геральд трибьюн» Джозефа Барнса.

Толстенький маленький Барнс, приподнявшись на цыпочки, припал к самому уху своего высокого, могучего шефа. Разумеется, такого опытного политического зубра, как Уилки, смутить, озадачить было нелегко. Собираясь в СССР, он подготовился к любым неожиданностям. Возможно даже, спецслужбы убеждали его, что не исключены провокации. Но такое! Как истинный джентльмен, Уилки даже не подал виду, что поднятый младшим лейтенантом вопрос весьма далек от цели его вояжа. Лидер республиканской партии обронил лишь несколько слов, и Барнс перевел:

— Мистер Уилки попросит руководителей медицинского сервиса внимательно изучить вашу проблему.

Кандидат в президенты направился к двери. За ним потянулись сопровождающие его особы. По заскучавшей физиономии начальника госпиталя можно было догадаться, что состоявшийся диалог между американским конгрессменом и младшим лейтенантом Задорожневым не привел его в восторг.

— Ты что, Ваня, совсем спятил? — набросился на него Гетта, как только гости удалились. — Хоть соображаешь, кто к нам заходил?

— Как кто? Какой-то профессор… Видели, как все вокруг него увивались? Большой, видать, спец. Вот я у него и спросил.

— Откуда ты взял, что он профессор? — с укоризной сказал Кульпин. — Ты бы его, Ваня, о втором фронте спросил, о ленд-лизе. А спрашивать про свою пустышку? Стыд и срам! Ведь это американский политик!

— Неужели? — не поверил Задорожнев. — Разыгрываете меня, что ли?

Но, как ни странно, после общения с Уилки в состоянии здоровья младшего лейтенанта произошли определенные перемены к лучшему. Утром мы проснулись от радостного клича:

— Ура! Все в порядке!

Задорожнев пытался что-то показать нам из-под одеяла.

— Не надо, — остановил его Кульпин. — Верим. Прими наши поздравления. С тебя причитается.

— Как же! Само собой!

Исцеленный дал нянечке Полине Алексеевне денег, и она принесла с базара несколько бутылок крепленого узбекского вина. Было много тостов. Выпили и за мистера Уилки, с которым в нашу палату вошли надежды на лучшее будущее. Увы, надежды оказались призрачными. Сразу же после «банкета» Задорожнев уныло сообщил:

— Все, как было раньше. Зря только вино пили. Вот и сглазили.

— Да уймись ты со своим этим самым! — крикнул Лепендин. — Старо, слышали. И вообще веди себя скромнее, все-таки ты младший лейтенант!

Между тем я потихонечку начал вставать на костыли. Дошел от своей койки до стола и обратно. Потом, поддерживаемый Геттой, дополз до окна и, отчаянно устав, упал грудью на подоконник.

За окном начинался мир, от которого я давно отвык: просто улица, просто тротуар, просто идущие по своим делам люди, одетые в показавшиеся такими странными брюки, рубашки, платья, — не ранбольные с привычном нательном и не медики в столь же привычных белых халатах.

У журчащего арыка возле молоденького тополька стояла девушка. На ее плече висела черная нотная папка. Девушка разговаривала с окнами, из которых выглядывали стриженые головы раненых.

— Я могу вам спеть, мальчики! — крикнула девушка. — Что хотите?

— «Синий платочек», «Катюшу», «Темную ночь»! — наперебой просили окна.

— «Взвейтесь, соколы, орлами»! — ляпнул какой-то шутник.

— «Взвейтесь, соколы» я не знаю. Лучше я вам спою песню, которую вы еще не слышали.

Это была песня о разлученной войной любви, о вере солдата в мужество подруги, жены, невесты, о вере, которая поможет ему пройти сквозь огонь и вернуться с войны живым. Вернуться, потому что его любят, ждут…

Простые слова хватали за сердце своей душевностью, искренностью чувств…