Кто-то тронул меня за плечо. Возле меня сидел сержант Булавин и загадочно улыбался каким-то своим мыслям. Был он человеком задумчивым, неразговорчивым, скромным, в училище очень любил писать заметки в боевой листок, хотя грамота у него была небольшая, заметки получались корявые, порой смешные. Заметки помещали: такому солидному автору отказать было неудобно, как-никак он сержант, командир отделения.
— Ты видел сахар, который нам только что раздали? — спросил меня Булавин.
— Не только видел, но уже съел.
— И не заметил, что сахар красный? — Сержант достал из брючного кармана тряпицу, завязанную узелком. В нем лежала его порция сахара, — Смотри! Видишь, совсем красный.
Сахар был желтоватый. Со значительными примесями ниток, мешковины, всякого сора.
— И не замечаешь, что он весь пропитан кровью Эдика Пестова, моего наводчика? — усмехнулся сержант, завязывая тряпицу, — Вот и Толя Фроловский ничего не увидел. Значит, не всем открывается эта кровь.
Я заметил, что, легок на помине, Толя Фроловский делает мне какие-то знаки.
— Булавин и тебе показывал свой сахар? — спросил Анатолий, когда сержант ушел. — После гибели Эдика с ним что-то случилось. Заговаривается, бормочет, ничего не поймешь. Боюсь с ним спать в одном окопе. Задушит ночью или что-нибудь еще натворит. Может, повредился в уме?
Кончался душный день. Наступали сумерки. Последняя стая «лапотников» сбросила бомбы на дымящиеся развалины Подгорного. Сгущалась ночь. Над немецкой передовой, откатившейся теперь к Подклетному, повисли осветительные ракеты.
Мы проснулись от жуткого, раздирающего душу крика. Сержант Булавин стоял на гребне высоты, сжимая в руке узелок с сахаром.
— Вон они идут! Стреляйте! — вопил Булавин.
Подняв руки, сержант откинулся назад, потерял равновесие, упал на спину и покатился вниз. Спросонья нас всех обуял ужас, я почувствовал, что ноги мои отнялись, язык прилип к зубам, гортани. Если бы в тот миг и в самом деле появилось хотя бы трое немцев, они бы переловили нас всех, как птенчиков.
Дикий вопль сошедшего с ума сержанта разбудил не только нас, но и немцев. Вражеский пулеметчик дал слепую очередь. Ему ответили с нашей стороны. Хлопнула мина. Началась беспорядочная стрельба, которая долго не утихала.
Спать уже не пришлось. Получили приказ выдвигаться вперед. Пришлось оставлять прекрасные позиции и опять рыть новые окопы. Я слышал, как командир роты Хаттагов сказал политруку Парфенову:
— Доказывал, что менять позиции не имеет смысла. Миномет поражает цели на три тысячи, поэтому триста метров нам никакого выигрыша не дадут. Да разве с ним поспоришь! «Выполняй приказ! Вперед!» Вот и весь разговор.
Кто отдал такой приказ, Хаттагов не назвал.
Утро застало нас на высоте с отметкой 164,9. На высоте, где спустя два часа погибнет наша минометная рота.
Через много лет, впервые после войны попав в Воронеж, я попросил в обкоме партии машину и поехал по Задонскому шоссе к селу Подгорное. И вдруг из окна «Волги» увидел высоту, на которой окопалась тогда наша рота. Впереди по-прежнему лежало пространство ничьей земли. Город еще не дошагал сюда своими многоэтажными домами, а пшеничное поле обошло высоту стороной, словно боясь потревожить еще незажившие раны: полузасыпанные, поросшие осотом минометные окопы, воронки, выщипавшие южный склон, как оспа лицо.
Сколько лет я хотел побывать у этой высоты с отметкой 164,9! Хотел и страшился. Было безумно тяжело вернуться в тот жаркий июльский день сорок второго года, когда вражеские автоматчики вышли на позиции нашей батареи.
Но, пожалуй, сильнее давнего страха было чувство какой-то стыдливой неловкости, щемящей вины за то, что ребята остались навсегда здесь, под этим холмом, а я вернулся с войны…
Неподалеку тарахтел экскаватор. Он тянул траншею для газопровода, выбрасывая в отвал жирные, лоснящиеся комья земли. Черные металлические трубы, разложенные вдоль отвала, были едва различимы на черном фоне земли. Трасса шла к холму, и мне показалось, что экскаватор ткнется своим ковшом в артиллерийскую воронку, где похоронены без гробов мои товарищи…
— Вы же хотели погулять по полю, — обернулся ко мне молоденький шофер. — Мальчишки до сих пор подбирают здесь гильзы, осколки. Одному пареньку повезло: нашел почти целый стабилизатор от мины. Может, возьмете осколочек себе на память?
— Осколочек на память я тут уже давно подобрал и ношу всегда с собой, — сказал я. — Хирурги не смогли его достать.
Я вышел из машины и тут же почувствовал, что ноги у меня стали ватными. Чтоб не оступиться, я схватился за дверцу.
— Скорее в гостиницу, — попросил я шофера.
Вечером у себя в номере я положил перед собою стопку бумаги. Я глядел за окно, где за громадой новых кварталов лежала высота с отметкой 164,9, до сих пор хранящая шрамы войны. Мне виделись лица ребят, я слышал их голоса. Я просидел всю ночь, но бумага так и осталась чистой…
И вот я пишу теперь, спустя много лет…
Итак, утро застало нас на высоте о отметкой 164,9. Мы сидели в окопах на северном склоне, обращенном к Подгорному. Гребень высоты, на котором стояли прицельные вешки, закрывал нам широкий обзор. А с наблюдательного пункта командира роты хорошо был виден Воронеж, до него было рукой подать. В обычное время — часовая прогулка санаторно-курортным шагом, да еще с отдыхом в трех зеленеющих рощах. Рощи, как и повсюду в этих местах, имели свои названия: Малая, Длинная, Фигурная. Сейчас там были гитлеровцы. Не удержав Подгорное, они создали здесь мощный узел обороны. Он прикрывал разъезд Подклетное, поселок Рабочий, Семилукскую дорогу, переправу через Дон.
Наши заклятые знакомые — «Юнкерсы-87» еще не появлялись. Молчали артиллерийские батареи. Пехота доедала свою утреннюю кашу из пшенных брикетов.
За Подгорным возник раскатистый грохот, будто завыли одновременно пять тысяч собак Баскервилей. Над нашими головами мелькнули огненные кометы с цветистыми павлиньими хвостами. Выскочившие на бреющем «мессершмитты» кинулись всей сворой терзать лесок, где только что отстрелялись «катюши». Но их и след простыл.
Залп «катюш» прозвучал сигналом к бою. Из окопов, изрезавших холмистое поле от Задонского шоссе до каменоломен у Подклетного, поднялись поредевшие батальоны. Поддерживая атаку, наша батарея открыла беглый огонь. Нас же самих не обстреливали. То ли не обнаружили, то ли фашистам было сейчас важнее обратить всю свою огневую мощь против наступающей пехоты. В атакующих порядках рвались снаряды, и сразу же образовывались зияющие проплешины. Но ощетинившаяся штыками людская масса катилась и катилась вперед. В роще Фигурной, окутанной дымом и копотью, разгорался рукопашный бой. Накалившиеся от стрельбы минометы смолкли. Они теперь ничем не могли помочь тем, кто, собрав последние силы, ворвался в немецкие траншеи, сошелся грудь грудью с врагом, колол штыком и стрелял в упор.
Возле батареи появился солдат-пехотинец. Увидев нас, в нерешительности остановился, тяжело перевел дух, оглянулся через плечо.
— Почему бежишь с передовой?! — крикнул Парфенов, чувствуя, что впереди случилось что-то неладное.
— А где передовая? — ледяным голосом ответил боец. — Там никого нет. Только немцы. Обошли Фигурную, сейчас будут здесь!
За первым бежало еще человек восемь перепуганных насмерть бойцов. Один из них нес на плече дегтяревский ручной пулемет, двое тащили противотанковое ружье.
Командир роты Хаттагов бросился им наперерез.
— Стой, паникеры! — закричал он. — Бежать! С оружием! С противотанковым ружьем, с пулеметом! А тут минометная батарея. Значит, ее бросим, отдадим врагу! Занимайте с нами оборону, окапывайтесь!
Из минометных окопов на обратном склоне высоты нам ничего не было видно. Я пополз на вершину. Из ближней лощины выходили фигурки в серо-зеленых мундирах, с автоматами у живота. Фашисты двигались на высоту в полный рост, не сгибаясь, полагали, что здесь никого нет. Они были уже вне зоны минометного обстрела, минометы превратились теперь просто в самоварные трубы.
