— Борька, разве ты еще не поел? — удивился я.

Бывший вегетарианец поднес к губам указательный палец:

— Тсс! — А на выходе из столовой шепнул: — Третий раз принимаю пищу, хожу с новичками, разве кухонный наряд упомнит всех в лицо?

Борис покрутился возле дверей мандатной комиссии и с новой группой опять отправился обедать. Он зазывал меня рукою в строй и, видя, что я отказываюсь, бросал в мою сторону недоуменные взгляды. Есть мне не хотелось. Проходили последние буквы: «Щ», «Э», «Ю», «Я». Проходили быстро. Видимо, полковой комиссар убедился, что курсанты, сговорившись, твердят одно и то же и на всякие уговоры просто не стоит терять время.

Вернулся из столовой Борис Семеркин и загрустил: группа, к которой он на этот раз пристроился, была последней. Мандатная комиссия уже закончила свою работу, и в директорском кабинете шел какой-то важный разговор.

Весь день мы толкались во дворе, месили грязь в оттаявших лужах, устали, замерзли, поэтому обрадовались, когда появился майор Горошко и приказал строиться.

— Ну, вот теперь мы одни, — сказал майор. — Давайте поговорим просто, по-товарищески, забудем на минутку, что я командир батальона, а вы курсанты, что я служу в армии шестнадцатый год, а вы — первый, что я коммунист, а вы комсомольцы.

Майор прошелся вдоль строя, оглядывая каждого из нас острыми глазами, словно ища понимания и поддержки своим словам, и продолжал:

— Так вот, большинство из вас просило немедленно отправить на фронт. Вы думаете, за это будем ругать, дескать, вот какие гордые, не хотят у нас учиться! Нет, ругать вас не будем, каждый коммунист, каждый комсомолец конечно же должен рваться на фронт, там наше место. Да моя бы воля, так разве сидел бы я здесь, в Узбекистане? Готов хоть завтра снять свои две шпалы и идти вместе с вами в бой. Так обстоит дело, если рассуждать с вашей, да и с моей, точки зрения. А вот Верховное командование рассуждает по-другому. Конечно, бойцы на фронте нужны. Но в десять раз нужнее командиры. Со штыком наперевес бежать в атаку сможет каждый. А вот вести своих бойцов, управлять боем дело куда сложнее. Война будет продолжаться долго. На фронт вы, понятно, попадете, но не сейчас. А тогда, когда сами наберетесь знаний и сможете учить других. Возражения есть?

Строй молчал.

— Ну, мне уже легче, — улыбнулся майор. — Так вот, друзья, вашего желания отправляться в действующую армию командование не поддержало. Военнослужащие, принявшие присягу, обязаны подчиниться приказу: с сегодняшнего дня вы все зачислены курсантами третьего батальона Харьковского пехотного училища, которым я буду командовать.

Майор сообщил, что в батальоне есть минометная, пулеметная, а также три стрелковые роты. В них соответственно готовят командиров минометных, пулеметных, стрелковых взводов.

— Вы можете выбирать, в какой роте вам учиться, — сказал командир батальона. — Что вам больше по душе. Даю вам на размышления пять минут.

Строй сломался. Ребята заметались, зашумели, друзья отыскивали друзей, земляки земляков. Наш летный ферганский экипаж быстро собрался в одну кучу.

— Куда определимся? — спросил Витька.

— По мне, хоть куда, лишь бы вместе, — сказал Эдик Пестов.

— А давайте пойдем в минометчики, — предложил Яков Ревич. В нем говорил студент-первокурсник физмата Ашхабадского пединститута. — Ведь минометчик — почти что артиллерист. Тут тебе математические формулы, баллистика, сложные прицелы, синусы, косинусы, одним словом, нужно работать головой, а не просто: «Направо равняйсь!»

Майор Горошко взглянул на часы — отведенные пять минут для выбора военной профессии закончились.

— Пулеметчики выходят налево, стрелки — направо, минометчики остаются на месте, — скомандовал майор.

Ну а дальше все пошло уже очень быстро. Если в пехотном училище мы оказались благодаря причудам алфавита, составителям которого было удобно поставить буквы с «П» до «Я» в нижнюю его часть, то в распределении курсантов по взводам и отделениям решающую роль играл рост. Будущих минометчиков построили по ранжиру, самые высокие попали в первый взвод, средние — во второй, низкие — в третий. Потом каждый взвод построили, опять же по росту, в четыре шеренги, каждая из которых и стала отделением. Впрочем, в сгущающихся сумерках можно было и схитрить. Яшке Ревичу и Вовке Чурыгину с их ста семьюдесятью сантиметрами наверняка быть во втором, если не в третьем взводе. Но они спрятались за могучие фигуры Витьки Шаповалова и Борьки Семеркина. И сошло! Вопросов, почему два коротыша оказались в гренадерском взводе, в дальнейшем, никогда не возникало.

Тем временем майор Горошко, закончив обход пулеметной и стрелковых рот, направился к нам. За ним — группа командиров с непривычными для нас красными петлицами на воротниках. С презираемыми нами красными петлицами. Но дух показного, амбициозного протеста быстро улетучивался. Мы уже примирились со своим новым состоянием, отчетливо понимая, что ничего изменить нельзя, нам все больше нравился симпатичный, располагающий к себе комбат.

— Здравствуйте, товарищи минометчики! — весело поздоровался майор Горошко, чувствуя, что между ним и курсантской массой устанавливается контакт.

— Здрасс… — ответил строй.

— А вот ваши командиры, прошу любить и жаловать, — начал представлять комбат.

Я всегда вспоминаю добрым словом этих людей, моих наставников в пехотном училище, так же, как и своего инструктора Ростовщикова, командира летного отряда Иванова и даже нелюбимого нами в ту пору сержанта Ахонина, который, как бы там ни было, обучал нас основам основ армейской жизни — строевой солдатской премудрости…

Командир роты старший лейтенант Пожидаев Иван Денисович. Величественная осанка, широкие, развернутые плечи выдавали в нем незаурядного спортсмена, каким он и был на самом деле. Красивое лицо с тонкими, девичьими чертами. Безукоризненно сидящие на нем гимнастерка и галифе, точно сшитые на заказ лучшим портным города Харькова. Меня всегда удивляло, как это можно в обычном хлопчатобумажном обмундировании выглядеть франтом. Изящные манеры показывали, что он из интеллигентной семьи. Речь богатая, образная. После ужина в опустевшей столовой командир роты садился за пианино. Играл он великолепно. Популярные мелодии военных песен, классику: «Музыкальный момент» Шуберта, «Турецкий марш» Моцарта, «Ноябрь» Чайковского. Но если кто-нибудь заглядывал в двери, поспешно закрывал крышку инструмента. Должно быть, смущался или просто не хотел в наших глазах казаться слишком сентиментальным. Стрельба минометной батареи с закрытых позиций по немецкой пехоте и Бетховен в ту пору увязывались между собою и в самом деле плохо.

Лейтенант Тимофеенко Василий Петрович. Наверное, ровесник Пожидаева — лет двадцати пяти. Вместе с ним закончил Харьковское пехотное еще до войны. Приехал туда учиться из сумской деревни. Говорил с заметным украинским акцентом. Невысокий, коренастый, обладал большой физической силой. Требовательный, но справедливый. Прекрасно знал стрелковое дело, воинские уставы. Объяснял и показывал просто, доходчиво. Очень переживал, если у кого-нибудь из нас что-то не получалось на тактических занятиях, на плацу или на стрельбище. Взвод, которым он командовал, был лучшим в нашей роте.

Сержант Александровский Анатолий Ильич. Так же, как и помкомвзвода Чепурнов, как другие отделенные командиры — Верзунов, Чебаков и Булавин, отслужил срочную службу еще до войны, окончил полковую школу и с двумя треугольниками в петлицах был уволен в запас. Мобилизован в первые дни войны. Лет тридцати пяти. Совсем не воинского вида. Невысокий, сутуловатый, с брюшком. Шинель все время вылезала из-под ремня спереди и сзади. На широком, скуластом лице пуговкой сидел приплюснутый, монгольский носик. Был стеснителен и немногословен. Приказы сверху исполнял точно и строго, но от себя тягот курсантам не добавлял, зря не гонял, не устраивал разносов, дополнительных строевых упражнений в свободный час, чем выгодно отличался от других командиров отделений. Постепенно между нами установилась если не дружба, то, во всяком случае, доверие и взаимопонимание. Тогда-то мы узнали, что Александровский, с виду казавшийся человеком неотесанным, заурядным, до войны был артистом драматического театра в соседнем городе Андижане. Был женат на актрисе того же театра и теперь, оставив свою Нину дома, ревновал ее неизвестно к кому. Таким он и стоит у меня перед глазами: тихий, задумчивый, постоянно тоскующий по своей жене, боящийся измены, к тому же втемяшивший себе в голову, что его обязательно убьют. Об этом мы слышали от него не раз, удивляясь владевшим им предчувствием обреченности.