– Я, – виновато подтвердил Замятин и ощерился самой располагающей из своих улыбок, которая делала его похожим на маленького мальчика, в силу природной аномалии заросшего сивой мужской щетиной.

– Но мы ведь уже все вам сказали. Насколько я знаю, вы не имеете права допрашивать мою дочь. К тому же Катя не раз говорила, что ничего не знает.

Скворцова явно не намеревалась приглашать незваного гостя в дом, проявляла бдительность. Приоткрыв входную дверь лишь на треть, она держалась рукой за косяк, как бы преграждая Замятину путь, и таращилась на него выпученными от возмущения и тревоги глазами. Майор вдруг подумал, что этот взгляд делает ее похожей на наседку, которая нахохлилась перед потенциальной угрозой для потомства. Сходство довершали взлохмаченные, плохо прокрашенные короткие волосы и изрядно заношенный байковый халат, походивший расцветкой на окрас пеструшки.

– Да я не по службе. Я по дружбе, так сказать, – поспешил он убаюкать ее бдительность. – Зашел поинтересоваться: мало ли что, вдруг Катя что-нибудь вспомнила. Тогда-то, понятно, стресс у нее был, переживала очень, а сейчас, на свежую голову, мало ли что припомниться может. Вы ведь близко общались с Лаптевыми, не совсем они вам чужие люди. Хотите, наверное, помочь.

– Ничего ей не может припомниться, потому что ей просто нечего вам рассказать, Иван… – Скворцова запнулась на отчестве собеседника, и тот с готовностью пришел ей на помощь, старательно выдерживая образ своего парня, а не блюстителя закона.

– Андреевич.

– Андреевич, – присовокупила Скворцова и, кажется, немного ослабила сопротивление: – Конечно, я как мать, да и просто человек, очень сочувствую Ире, но чем тут поможешь? Лизу уже не вернуть. Смотреть надо было за девочкой, пока жива была, теперь уж что? Я, честно говоря, в последнее время не в восторге была от их дружбы. У Лизы переходный возраст как-то слишком остро проходил, нехорошо. Остриглась, в черный выкрасилась как ворона, наряжаться стала не пойми во что. Неизвестно было, чего ждать от таких перемен. Мне, постороннему человеку, не по себе было, а уж мать куда смотрела – ума не приложу. Я лично не сомневаюсь, что она сама собой управила, и не вижу никакого смысла мучить расспросами Катю.

– Я вовсе не собираюсь никого мучить. Мне бы только восстановить кое-какие факты из жизни Лизы. – Замятин снова пустил в ход козырную улыбку, но прием не сработал.

Наоборот, Скворцова будто опомнилась. Майор не столько увидел, сколько почувствовал, что она подобралась, костяшки на руке, сжимающей угол дверного косяка, обозначились четче. Похоже, преграда между ним и девочкой, которая стояла в коридоре за материнским плечом, лишь окрепла.

– Вы, Иван Андреевич, извините, конечно, но нет. Наговорились уже, пора и честь знать. Всего хорошего.

С этими словами она медленно, словно стараясь смягчить свою грубость, потянула на себя дверь.

– А вдруг опасность угрожает и вашей дочери? Об этом вы не думали? – Выпалил Иван Андреевич в уже затворенную створку.

В ответ ему злобно, как челюсти цепного пса, клацнул замок.

«Не наговорились! Ой, не наговорились!» – нашептывал майор, непринужденно сбегая по покатым ступеням старой пятиэтажки. Он лишь убедился в этом, когда в стремительно сужающемся проеме двери увидел Катин взгляд. Стоя в нескольких шагах от матери в сумрачном кармане коридора, она будто не решалась двинуться ни вперед – к майору, ни в сторону – в сокрытое от его глаз пространство квартиры. За те недолгие минуты, что длилась его беседа с ее матерью, он как будто разглядел Катю лучше, чем когда разговаривал с ней лицом к лицу. Или просто увидел ее другой? Тогда вся она была искажена истерикой, размыта до бесформенного пятна. А сейчас в коридоре стояла настоящая Катя – девочка-подросток, хрупкая, трепетная, неокрепший розовый бутон в заросшем полынью палисаднике.

Толкнув увесистую дверь подъезда, майор вышел на свежий, не по-весеннему промозглый воздух. После затхлого и местами зловонного подъезда уличная свежесть показалась альпийским простором. Он прошел с десяток шагов и присел на неряшливо покрашенную зеленую скамейку напротив детской площадки. Взглянул на часы и приготовился ждать. В том, что Катя скоро спустится, он не сомневался – увидел это намерение в ее глазах. То, что лучшей подруге погибшей Лизы Лаптевой есть чем поделиться со следствием, теперь было очевидно. Катя вышла из подъезда через десять минут и направилась прямиком к майору.

– Все-таки вспомнила?

– Вспомнила.

Уровень D. Глава 6

Всю ночь в беспокойном, дрожащем паутиной забытьи Ирине Петровне снились киты. Ядовито-синие громадины выписывали вокруг нее размашистые кольца в густом сумеречно-сером мареве, и Лаптева никак не могла понять – очутилась она под толщей темной воды или вознеслась под сень грозовых облаков. Дышать было сложно, тело бил озноб. Пространство казалось загустевшим и липким как кисель. Его плотные завесы рассеивали наклонные столпы блеклого туманного света. Лаптева пыталась, но не могла пошевелиться – настолько непреодолимым было для нее сопротивление этой странной кисельной среды. И чем усердней она старалась обрести подвижность, тем волнительней было наблюдать за мощными китовыми тушами, с легкостью рассекающими пространство. В сравнении с этими великанами она ощущала себя крошечной как планктон, и китам, казалось, не было до нее никакого дела. В плотном кольце они вились жгутами тернового венка, издавая стонущие, протяжные, пробирающие до нутра звуки. Их пронзительный плач разносился вокруг низкочастотными волнами, и все ее существо мучительно, до невозможного предела отзывалось на эти звуки. Ей казалось, что и сама она становится низкочастотной волной, вытягиваясь в тончайшую струну, которая вот-вот лопнет от растущего напряжения. Предвкушение этого конца не пугало ее. Наоборот. Он манил обещанием освобождения – наконец-то она разлетится на мириады больше не связанных друг с другом частиц и все закончится. Но вдруг размеренное гипнотическое кружение стаи нарушилось. Один кит сделал резкий кульбит, отделившись от остальных, и двинулся прямо на нее. Лаптева, почти достигшая блаженного конца, сжалась. Последнее, что она увидела, был красный зоб.

Из муторного кошмара ее вырвал телефонный звонок. Старенькая «Нокия» свиристела высокими нотами, которые свободно курсировали между двух миров – призрачным, с китами, и реальным, с одинокой холодной постелью.

– Ирина, я все, конечно, понимаю. Ты знаешь, я очень сочувствую твоему горю. Но ты на работу выходить собираешься? Мы больше не можем без второго кассира. Ждать тебя, нет?

– Буду, Азим. Буду, прости. Завтра выйду. В ночную, можно?

– Ох, Ира, Ира, что поделаешь с тобой? Можно. Точно придешь?

– Точно. Прости, что так вышло.

– Ай, зачем так говоришь? Не человек я, что ли? – Из трубки полетели раздраженные гудки.

Спросонья, еще не разогнав жуткий морок сна, Лаптева ответила рефлекторно. Ответила, как в прежние времена, когда голос начальника пробуждал в ней невесть когда и кем посеянные зерна страха и раболепства. Эта сорная трава разрасталась в ней бурным цветом вмиг, как по волшебству, стоило ей оказаться лицом к лицу с тем, кто выше ее пусть даже по условному статусу. Она терялась и путалась в высоких густых побегах и от растерянности вела себя не как взрослая женщина, а как провинившийся первоклашка перед директором школы. Вот уже три года ее начальником был человек тишайший, не внушающий никому, кроме нее, холопского подобострастия. Но Ирина Петровна и перед ним отчего-то робела, хоть и понимала умом: Азим добродушен до крайности, чтобы вить из него веревки особой сноровки не требуется. Но у нее отродясь не было такого навыка. Жертвенность и подспудно обретавшийся внутри страх перед сильными, да и перед самой жизнью в целом, в ее роду, как паразиты, передавались по женской линии. Одна только Лиза, казалось, убереглась от такого наследства.