С лекцией я собиралась в самую первую русскую деревню, которую образовали искатели Беловодья, в Фыкалку.

Первыми среди них были несколько бродяг-разбойничков. Пока эти бедолаги отыскали подходящее место для селения, им пришлось здорово "пофыкать". "Фыкать" пришлось и дальше: условия жизни были суровые - зимние морозы, летняя жара, бурные реки, высокие горы, густые леса - и вести быт приходилось трудно. К тому же, была всего одна баба на семерых. Как только бабий мужик уходил на охоту, к ней являлся то один, то другой из разбойничков и была меж ними любовь. Вскоре все открылось хозяину. Он угостил своих друзей фирменной алтайской медовой брагой - медовухой, а потом пьяных и сонных перерезал. Вот такая трагедия, говорят, случилась. Быть может, благодаря этим алтайским Адаму и Еве, Фыкалка стала центром расселения русских по всему Беловодью.

А поскольку среди искателей Беловодья были разные люди, то и свадебные обычаи были у всех разными. У поляков девушек выдавали замуж в 16-18 лет. У кержаков (бежавших из керженских лесов, из Нижегородской губернии, где они первоначально скрывались во времена раскола) - в 20-25 лет, а то и позже. При этом жених был, как правило, лет на пять-шесть, а то и на десять-двенадцать моложе невесты.

Однажды произошел забавный случай, который старики до сих пор рассказывают. Пятилетний мальчишка остался сиротою, а наследство ему досталось немалое. На собрании общины решили его женить, чтобы не уплыло богатство из деревни. Взяла его в мужья тридцатилетняя вдова, ибо женщин в вольницах было мало. Приехали из волости описывать имущество, а молодая жена вынесла своего мужа на руках, как Лягушку-царевну. Так и вырастила его как мать, что делать, сама согласилась. А молодость - недостаток, который быстро прошел, главный недостаток ее мужа спокойно искупился богатством.

Вообще-то в деле заключения брака материальная выгода не имела первостепенного значения, да и жители вольных поселений были зажиточны, поэтому "женихались" по любви, по собственному выбору. В этих местах не было венчания, закрепляющего брак, и брак волей-неволей принимал вид полюбовного сожительства. Обычным считалось похищение женщин, что называлось "взять девушку убегом".

Бабы завязывали платок узлом сзади, что означало: девичество, а значит и жизнь, уже позади.

***

"Зайчик ты мой солнечный! Что ты там поделываешь в эти минуты? Может быть, уже спать ложишься - у вас уже почти полночь, у нас около девяти. Я сижу, пишу рассказ "С пятнадцатого на шестнадцатое" - об октябрьских днях 1941 года, когда объявили, что Москва - открытый город, и я, по примеру Пьера Безухова, хотел застрелить Гитлера. Об этом я, восемнадцатилетний, сочинил наивные стихи:

Сегодня снилось мне:

Я - Пьер Безухий.

Охваченный и гневом, и тоской, Я прохожу оставленной Москвой - Как все обезображено разрухой!

Под рев солдат, отравленных сивухой, Пожар вздымает чадный факел свой, В бульварах с майским солнцем и листвой Теперь миазмы разложенья нюхай.

Мне браунинг нежит влажную ладонь, Он плюнет ненавидящий огонь В того, кто из подъезда появился.

Под прядь волос я выпущу заряд, Все девять пуль без жалости подряд, Чтоб коготь в камень Судорожно впился.

В это время я уже числился в армии, меня от линии фронта, от Звенигорода, вели в офицерское училище, но туда не приняли из-за плохой анкеты (родители в лагерях), и я - еще в штатском, формы не дали, смылся домой, где квартиру караулила нянька Анна Егоровна. По поводу немца она была абсолютно спокойна, - не придет немец - и все... Не буду всего рассказывать, чтобы не сглазить рассказа, а он должен быть интересным.

В третий раз послал бумаги в Усть-Каменогорск на развод с Верой Федоровной. Она свирепа, как Александр Матросов и Зоя Космодемьянская вместе взятые...".

Адрианово письмо заканчивалось автопортретом: левой рукой он водил по лицу, а правой рисовал. Приписка гласила: "Если тебе такой не нравится, скорей пиши письмо". Нравится. Даже очень. Куда больше, чем все вместе ухаживающие за мной сверстники. Написала.

Сониха спортила Какаву, ядрена вошь!

- Где тут у вас клуб? - спросила я, приехав в Фыкалку маленькую сухонькую старушонку, которая еле плелась, прихрамывая, с каким-то тяжелым узлом.

- Кого надоть? - не расслышала бабка.

- Клуб.

- Иди налево, увидишь дом с красной крышей. Это Ивана Какавы. Повернешь от Какавы направо - через три избы клуб. Я туды ж иду, дочка, провожу,припала на правую ногу бабка.

Я взяла у бабки узел.

- Да вот хромаю, ядрена вошь!

Подошва отлетела.

Только теперь я рассмотрела, что на одном ботинке у бабки подошва была как платформа, высокая. Оказалось, что от рождения у бабки одна нога была короче другой и, чтобы не хромать, она всю жизнь прибивает к правой подошве что-то вроде платформы, которая оторвалась.

- А Какава - это что, фамилия такая?

- Да нет, это прозвание ему тако наши, деревенски, дали. Он все жену свою хритикует, что готовит она худо, да одно и то же - каждый день яичницей мужика пичкает. Он шастает по деревне, да и возмущаца: "Какавы бы, что ли, сварила?!", - вот и стали его Какавой кликать. А теперь и всех его троих детей ребята Какавами зовут, - и какава приелась,...(всю свою речь бабуля обильно сдабривала вульгаризмами русского языка - см. словарь Даля, а лучше не см.).

- А гостиница у вас в Фыкалке есть, заночевать?

- "Ой, вы горы, горы каменны,

Мы пришли к вам не век вековать,

Одну ночку ночевать"... - слыхала таку песню про разбойничков?

- Еще нет.

- Ну, так спою, коль бутылочку поставишь! И ночевать пушшу, хрен с тобой, золота рыбка. Нету-ка тута гостиницы!

Звали бабку Сонихой.

- А полное имя у вас Софья, значит?

- Не-е-е, у нас имени такого отродясь не бывало. Мужика мово звали Асон - вот и Сониха.

Я такого мужского имени ни в одном словаре не нашла. Какое-то старинное редкое.

Сониха жила одна, дед ее умер давно. Вообще-то бабка была неразговорчива и ворчлива, а со мной разговорилась из-за того, что слишком выпить захотелось. Мне пришлось задержаться в Фыкалке на целую неделю.

- "Как нога моя стоит твердо и крепко, так и слово мое твердо и метко, тверже камня, легче клею и серы сосновой, острее булатного ножа. Что задумано, да исполнится..." Ково ...тебе надобно? Ково ты тут ходишь?

Я быстро закрыла дверь в избу.

На бабкину лексику я уже давно не обижалась, потому что мат сопровождал ее речь через каждое слово. Диву давалась: кроме существительных тут были и глаголы, и причастия, и прилагательные.

- Как встанет, так и не опустится. А когда измается весь, - придешь ко мне снова. И его приведи, лечить будем, - кому-то давала напутствие Сониха.

Оказывается, бабка ведьмовала вовсю. Рассчитывались с ней зачастую бутылкой да закуской. Опохмелилась бабуля, подобрела, да и рассказала мне все:

- Какавина жена приходила, лапацона этого. Загулял он от нее, хрен моржовый!

Да с кем загулял-то: ноги тонки, бока звонки, хвост закорючкой.

Ну я ему и сделала стоячку такую, что на стенку полезет, ... Часто наоборот нестоячку делают, а стоячка да неопускачка того хлеще - ни те с бабой поспать, ни шагу ступить, ни сесть - места себе, кобель окаянный, не найдет. Ну уж, как сама спортила - так потом и лечить буду. Навсегда отпадет охота по бабам шляться!

Бабка расхохоталась.

Мужик сам прибежал ночью. Секрет этой премудрости Сониха мне под пьяную ли лавочку, либо из других побуждений, открыла. Авось не понадобиться никогда. Тьфу, тьфу, тьфу.

Пошли мы с бабкой последнюю траву на зиму собирать для приготовления колдовского зелья. Надела на меня Сониха вышитую рубаху и сама надела похожую.

- Вышивка-то от разных бед бережет, ты молода ешо, знай.

В лесу и в горах змей было видимо-невидимо, поэтому бабка потребовала, чтобы я затвердила наговор от молнии, грозы и змей.

- Повторяй: "...тот золот человек, не боится ни огня, ни полымя, ни грома, ни молнии, ни колдуна, ни колдуньи, ни Змеястой Васлисы...".