Харви утверждал, что лишь после года Зеро обрёл такую перспективу. В мир пришёл тогда последний предсказанный провенами мессия, безымянный ребёнок порнозвезды Саши Линдт, черноволосой красотки, которая с семнадцати лет работала в секс-индустрии. В этом не было ничего необычного – мессия пришёл в мир из бедности, из духовной пустоты, и мать не имела понятия, кто его отец. После рождения младенца разверзся настоящий ад, и Ронштайн оказался в самом пекле. Алхимики и Стражи крови в последний раз выступили друг против друга. Первые хотели убить ребёнка, чтобы искусственно размножить его дух, так как подобная концентрация плазмата случалась крайне редко. Стражи любой ценой хотели защитить мессию. Они верили, что новое евангелие приведёт человечество на высший, уровень развития.
Алхимики выиграли и убили трёхнедельного младенца.
Совершили то, что казалось преступлением, но запустили цепную реакцию, и плазмат взорвался, освободился из человеческого плена. Над Землёй прокатилась волна невидимого огня, сто миллионов людей умерли за несколько минут; шарик плазмата вдобавок отразил френический источник. Бог оторвался от земли и воспарил в другое измерение, а все одарённые душой люди и горо растворились в пустоте вместе с ним. Почти все. Часть осталась, обычная статистическая погрешность. Ронштайн был одним из них. Смерть тела – ничто по сравнению с одиночеством, которое тогда почувствовали все, по сравнению со смертью духа, лишённого связи с Богом. Я сам родился в первый раз как раз в год Зеро. Я ребёнок Нового Холокоста.
– Алхимики сорок лет назад подкинули людям френическую субстанцию, чтобы протестировать её влияние на «кормильцах». Она вышла из-под контроля и начала множиться в геометрической прогрессии.
– Френы это… – я не могу это сказать. – Френический свет – это отражение Божественного света?
– Это синтетический плазмат, а собственно его форма содержит отрицательную энергию. Она служит людям для того, чтобы открывать туннели Хокинга, и высасывать тепло из morozhenoje в свёрнутое измерение. Безмир Прове, отец ордена провенов, предвидел существование света, который «будет оборачиваться в сторону, противоположную от света Божьего».
– Но френы восстанавливают расклад вероятности, действуют как Божье присутствие.
– Мы имеем дело с гностическим демиургом, который, по собственному мнению, является истинным божеством. Френы механически воспроизводят созидательный акт. Они породили Саранчу, превратили людей в живые трупы и одновременно ускорили технологическое развитие. Они приносят огромное количество информации, но передача грешит многочисленными ошибками.
Я понятия не имею, почему знания о френическом свете растворились в моей памяти. Я слышу слова Ронштайна чётко (и слышал их вчера, когда мне снился тот же самый терапевтический сон), но от разговора в Зале Q ждал только правды. Что ещё я успел забыть? Йоскин вспоминал об амнезиях или слишком ярких воспоминаниях андроидов. Значит, в один день я смогу предстать перед лицом правды и не узнать её, не вспомнить. Я сползаю с кровати на холодный пол, я бесконечно мёртв в своём сне.
В это время Харви погружается во всё большую абстракцию, и детонирует заряд безумия. Он рассказывает о туннельщике «Heart of Darkness», на борту которого оказалось двенадцать выживших горо (все, кроме него). Сведущие в политических махинациях, они имели такое влияние, что вошли в состав экипажа из тридцати человек. Официально туннельщик строился с исследовательской целью. Перед лицом экологической катастрофы, вызванной биодеградирующим нано, он должен был искать миры для колонизации. Но Стражи крови хотели иного – они намеривались отыскать Божий свет. Ронштайн однако утверждал, что они не были самыми важными лицами на борту, что он поместил там кое-кого доверенного, который единственный мог пережить возможный контакт с плазматом и вернуть его на Землю. И для него каждый очередной выход корабля из сингулярности оборачивался огромным разочарованием: возвращалась только сожжённая скорлупа, корпус, разорванный на куски, без следа жизни на борту. Однако он был уверен, что шестой туннель выплюнет целый корабль, и что это произойдёт уже скоро. Существовали доказательства, выводы теофизиков.
Ясно.
Чтобы я понял, о чём речь, Ронштайн обращается к временам, когда он познакомился с моей матерью. Он хочет показать мне ход событий, якобы случайных, мнимых совпадений, которые служили единой цели: размещению на борту «H.O.D.» посланника. Он вспоминает про моих родителей и Пат, говорит, что мы должны отодвинуть в сторону ненужные эмоции. Я вынужден помнить, что мы живём в заражённом мире, natura corrupta, а мои дети – это постгумус. И тогда пузырёк понимания лопается, забрызгивая измученный мозг. Я не хочу слушать ни минуты дольше, очередные слова горо вызывают ядерный взрыв.
Когда Ронштайн заходит на личную территорию, космогония и космология перестают иметь значение – остаётся только ненависть. Мне жаль, что так сильно его разочарую. Хотя нет, совсем не жаль, он ошибся в своих планах, сделав из меня элемент Божественных паззлов, втянув в свои замыслы семью. Он сошёл с ума и будет воспринят как сумасшедший.
Я соскакиваю во сне и обхожу стол, за которым мы разговариваем. Харви тоже встаёт, переливаясь серебристым цветом в свете ламп. Исчезает иллюзия совершенства голема, передо мной фигура из смарт-частичек нано, которые служат для изготовления промышленных «времянок» (temporary things). Я опираюсь руками на обитый бархатом стул, оригинальный Людовик XVI, сжимая пальцы на поручнях, аж трещит дубовое дерево.
– Подожди, – говорит удивлённый Ронштайн. – Сейчас я перейду к самой важной части, сейчас всё станет понятно.
– Я не хочу знать, – поднимаю резной стул. – Вали отсюда!
– Но, Францишек…
Я вкладываю в замах всю свою ненависть, ударяю антикварным предметом мебели и слышу прекрасный, глухой отзвук распадающейся фигуры, как будто бы развалил статую из мягкой глины.
Программа не может сохранить целостность. Маса разлетается во все стороны, засыпая мебель, пол и стены чёрным дождём, радужными зёрнышками мака. В воздухе какое-то время ещё висит волнующееся облако, голени и стопы исчезают последними. Канцер Тета отрезает крик в моих ушах, такой пронзительный, будто удар причинил Ронштайну физическую боль. Меня охватывает приятная, мёртвая тишина.
Я смотрю на частички, которые плывут со всех сторон, послушно двигаясь к цилиндрическому сосуду, слышу отголоски тихого шуршания пересыпаемого мелкого песка. Что за облегчение, прекрасная разрядка – остановись, мгновенье! Администрирующая система хочет мне что-то передать, но бесстыдно зависает, как последний сон, присланный через инфор замка.
– Я не хочу знать.
Это не администратор «Кортасара», просто у Нади проблемы, она не может ни пробудить меня, ни подсунуть новое воспоминание. Я сплю дальше, но сохраняю болезненную осознанность. Надю только что атаковала Вероника, вонзила ей цифровой нож прямо в сердце. Интендант ненадолго потеряла контроль и контакт с миром. Но я не хочу знать результат этой конфронтации, не хочу быть уверенным.
– Я не хочу знать.
Совпадений не существует, пророческие сны должны что-то означать. Я стою в Зале Q, опираясь на стол, лежу на каменном полу спальни, парю в цифровом тумане. Я жалею, что моя амнезия не зашла ещё дальше, и что я выдумал нападение на интенданта. Ронштайн не вынудит меня забросить человеческую перспективу, потому что я был скопирован со всеми слабостями и талантами Францишека Элиаса. Я скопирован на девяносто девять процентов, мне недостаёт лишь одного процента, чтобы иметь абсолютную уверенность. И собственно для этого процента, для окончательного подтверждения, я решился начать войну между ИИ. Возможно, я совершил ошибку, но всё в Замке замерло на несколько секунд, инфор и экраны сайтов, кровь данных застыла в беспроводных каналах, ослепла целая система мониторинга.
– Получилось, Францишек, – неожиданно отзывается Вероника. – Я нашла все данные, они распакованы и доступны в твоём буфере.
