В феврале он в очередной раз выписался из лечебницы и забрал меня с собой.
- Поехали отсюда. Этот клоповник скоро умрет, и мы купим их оборудование по цене ржавого железа. Через год купим. Вот посмотришь.
Ничего он не купил через год. Через год все посыпалось: страна, промышленность, рубль. По старым договорам Кузьмину платить перестали, новых никто не заключал. Какие могут быть защитные материалы, какие ремонтные технологии, когда на зарплату нет денег! За сырье нечем рассчитываться! Корпус его завода в Славутиче успел подняться над вечно сырыми черниговскими дерново-подзолистыми почвами на два неполных этажа и так замер. Деньги, перечисленные когда-то в отделение местного Промстройбанка, пришлось вернуть в Киев. Но теперь их не хватило даже на месячную зарплату коллективу. Тут же посыпался и коллектив. А потом и сам Кузьмин лег в Пущу. Он едва ходил, его шатало. Когда он шел по больничному коридору, казалось, что специально для него заказан и длится, не прекращаясь, незаметный для окружающих, его личный девятибалльный шторм.
Говорил он путано, медленно и невнятно.
Не знаю, чем он болел. Думаю, никто этого не знал - ни он сам, ни врачи. Казалось, что болел он всем и сразу. Собственно, чему удивляться? Еще работая в Пуще, я посмотрел историю болезни Кузьмина и знал, сколько рентген он получил в восемьдесят шестом году. Много. Только официально зарегистрированных, доказанных и подтвержденных - пятьдесят шесть. А доказать ему удалось не больше четверти полученного.
Тех, с кем он работал в Чернобыле, уже почти не оставалось. Они жили быстро и незаметно, а болели медленно и тяжело. И умирали от разных, но вполне мирных болезней. Большинство - от инфаркта.
В Пуще Кузьмин пролежал всю весну и полтора летних месяца. Ходить он стал чуть ровнее, говорить - чуть внятнее. Врачи притушили его шторм.
* * *
Когда он снова появился в конторе, нас оставалось в ней пятеро. Остальные ушли.
... В памяти всплывают вещи, казалось, давно и надежно забытые. О них незачем вспоминать. Они могут быть интересны только мне, но и мне они не интересны. Время - месяцы, годы - нечем вспомнить. Оно было заполнено работой, которая потом не дала результата. Все ушло в песок. Ладно, не все... Кое-что я помню неплохо. Хотя сам не знаю, зачем.
Сейчас мне не помешал бы собеседник. Молчаливый старый знакомый. Но таких не осталось. Вот только телефон... А что? Нашему телефону десять лет. В чем-то он даже лучше иных-прочих...
Заказов не было и не предвиделось. Мы взяли деньги у банка - несколько кредитов. Покупали и продавали. Раскручивали колесо инфляции. Чем быстрее мы покупали, тем быстрее крутилось колесо и тем быстрее и дороже приходилось продавать купленное. Телевизоры, телефоны, компьютеры - партия за партией проходили через нашу контору. Это напоминало бег на месте. Прибыль уходила на выплату процентов. Мы мерили время от сделки до сделки, от покупки до продажи. Потом открыли небольшой магазин. В первый же день в него зашел невысокий восточный человек, сочащийся нежным жиром, и тихо сказал продавцу, что хочет купить все. То есть все, что есть в магазине.
Восточного человека звали Махмуд, а фамилия у него была - Туркменский Газ. Украина получала из Туркмении газ и уговорилась расплачиваться за него товарами - денег-то у страны не было. Вот Махмуд, заместитель директора объединения "Туркменэлектронторг", и гулял по Киеву. Выбирал. Наш магазинчик случайно оказался у него на пути. Выйдя из Кабинета министров, где мягкими восточными словами он завязывал разнообразные торговые узлы и развязывал проблемы, Махмуд пошел по улице Садовой и на углу Институтской увидел нашу вывеску. Махмуд не любил много ходить пешком, а магазин наш был не хуже прочих. Окнами он выходил на одну улицу с Национальным банком, а дверью почти соседствовал с Кабмином. Соседство было случайным, но для Махмуда оно много значило. Поэтому он зашел внутрь, осмотрел стеллажи с телевизорами, музыкальными центрами, прочим электронторгом и даже поговорил с продавцом. Он хотел купить все.
Через месяц был подписан договор. С одной стороны Госкомремурсов Украины и наша контора, с другой - Госснаб Туркмении и контора Махмуда. Это был нелегкий месяц, полный разговоров и уговоров, пробиваний и посулов. За ним последовал еще один нелегкий месяц, отданный вытягиванию, выпрашиванию и выкупанию наших денег. И, наконец, прошел еще месяц, посвященный борьбе с таможней и оформлению всяческих разрешений. Только после этого пассажирский "Ту-154", багажные отделения которого были забиты нашим барахлом, улетел в Ашхабад. Сопровождали груз - сто пятьдесят три места - Вадик Шеншин и я.
Я столько раз вспоминал эту поездку, что уже не смогу выковырять ее из памяти. Таких у меня прежде не было и, я очень надеюсь, не будет больше никогда. Незабываемый эпизод моей скромной трудовой биографии.
Кроме электронного барахла, сваленного в брюхе самолета, мы с Вадиком должны были привезти в Ашхабад деньги. Дело в том, что в цену контракта Махмуд включил комиссионные для себя и своего директора. Десять процентов в зеленых американских деньгах. С первой поставки им полагалось четырнадцать тысяч. Время было дикое, нравы - грубые: ни платежных карточек, ни дорожных чеков. Только наличные, да еще не в самых крупных купюрах. Задекларировать эти деньги почему-то не получилось. Не помню уже, почему. Пришлось везти так.
Было лето, и в Киеве стояла жара - тридцать в тени. В Ашхабаде, по слухам, - за сорок. Летели мы на день, ну на два: передать товар, отдать деньги и назад. Поэтому у меня в огромной дорожной сумке лежали только зубная щетка и майка. Сумку я специально выбрал побольше - для туркменских дынь. Вадик не стал брать с собой и этого.
Приехали мы в Борисполь заранее. В машине разделили деньги на две равные части. Одну должен был везти Вадик, другую - я.
- Куда же их засунуть? - размышлял Вадик, глядя на довольно внушительную пачку долларов. - Их и вдвое-то не сложить.
- Рассуем по карманам. Равномерно. И в носки положим, - предложил я. Обыскивать же нас не станут? Не в Америку летим и не в Европу. Даже не в Эмираты. Так, посмотрят...
- Знать бы, где они ищут... - Вадик хлопал глазами. Потом я понял, что именно в тот момент он выдумал мелкую хитрость. - А-а, положу все в один карман, - подчеркнуто бесшабашно махнул он рукой и кое-как затолкал деньги в штаны.
Я аккуратно разложил мелкие пачки по карманам. Мы зарегистрировались и подошли к стойке досмотра.
- Слушай! - Вадик вдруг схватил меня за локоть. Он был здорово возбужден. - Я придумал. Так и быть, я пойду первым. А ты смотри внимательно: где они будут шмонать. И все спрячешь, куда они не заглядывают. Понял? Держи.
Он вложил мне в руку свою пачку денег, а сам направился к таможенникам. Я ему слова не успел сказать.
Вадик шел на них, как человек, которому уже нечего терять в этой жизни, как медведь на дрессировщика, как террорист-смертник на блокпост. Таможенники почувствовали неладное и напряглись.
Они заставили Вадика вывернуть перед ними все карманы, показать пустое портмоне, снять с ног башмаки и, кажется, даже станцевать. Потом они долго не могли понять, почему он летит без вещей и что значат те сто пятьдесят три места, которые указаны в его билете.
Наконец все разъяснилось, и Вадика нехотя пропустили. Я остался стоять со своей частью денег, с его частью и с уверенностью, что такого досмотра мне ни за что не пройти. Пришлось вернуться в машину. Денег было много. Очень много. И я не знал, куда их прятать. "Не надо никуда прятать, - вдруг пришло решение. - Вадик, раз он такой хитрый и уже прошел досмотр, повезет товар один. Махмуд за своими деньгами сам приедет, никуда не денется. А я возвращаюсь в контору".
Объявили, что регистрация на рейс до Ашхабада заканчивается. Замотав деньги в чистую футболку, я бросил их на дно сумки и опять поплелся к стойке досмотра. Вадик метался за спинами пограничников. Увидев меня, он призывно замахал руками. Вместо того чтобы крикнуть ему, что он летит один, а я остаюсь и буду ждать его звонка из Ашхабада, я бросил сумку на ленту транспортера. Лента медленно повлекла ее на просветку, а сам я направился к магнитной подкове.
