Министерство, в котором трудилась жена Гайдебурова, слегка реорганизовали, и часть сотрудников перевели в Фонд госимущества. И жену Гайдебурова, не то Иру, не то Инну, перевели туда на новую, но такую же незначительную должность. Ей поручили принимать у предприятий документы на приватизацию. Она должна была посмотреть по списку, все ли документы есть, правильно ли они оформлены, после чего принять их у представителя предприятия по описи и на сопроводиловке поставить входящий номер.
Приватизация на Украине в то время только начиналась. Закон уже приняли, и президент его подписал. Но как выполнять этот закон, с чего начинать, толком не объяснили. То есть, некоторые люди в Фонде госимущества знали, с чего и как начинать, но делиться своими знаниями с кем попало не спешили. А начинать нужно было правильно, потому что неправильное начало вредно, опасно и стоит денег - тем больших, чем позже обнаружится неправильность. С чего начинать, известно было и жене Гайдебурова. Она точно знала, что начинать нужно с верно оформленных документов. И как их верно оформить, она тоже знала.
При этом Инна, пусть будет Инна, мне так больше нравится, оказалась человеком вполне покладистым и не вредным. Она внимательно просматривала принесенные справки и выписки, находила в них ошибки, отмечала эти ошибки, объясняла, как их исправить, и возвращала документы. Так повторялось по нескольку раз, и за первый месяц работы Инны в Фонде ни одно предприятие не смогло сдать документы на приватизацию. Это было нехорошо и неправильно, и начальник Инны, хоть и понимал, что она не виновата, завидев ее, хмурил брови и недовольно шевелил усами.
Инна нашла решение быстро. Недели две, вечер за вечером, она объясняла Гайдебурову, как должны быть оформлены документы на приватизацию. Она рассказала ему все подробно, ответила на его вопросы, а потом приняла маленький экзамен. Гайдебуров экзамен сдал, и со второй недели второго месяца Инна перестала исправлять ошибки в документах. Пролистав бумаги, на небольшом аккуратном кусочке картона она молча писала номер телефона, следом - фамилию мужа и отправляла посетителя к нему.
Гайдебуров выпросил у меня лазерный принтер, пообещал вернуть его через пару месяцев и начал зарабатывать деньги. С того времени он появлялся в нашей конторе всего несколько раз. Нет, принтер Гайдебуров вернул. Речь не о принтере.
Есть тайна. И мне она не открыта. И я так чувствую, что никогда она мне не будет открыта. Как, каким образом люди становятся богатыми? Я не говорю о тех, кто украл сотню тысяч долларов, зажал кредит или толкнул, к примеру, ворованную нефтюгу, чтобы вскоре потерять эту сотню в бестолковой суете, выяснении непростых отношений с бандитами и службами сыска. Я о других. Они ездили, как и я, на метро или на старенькой "шестерке", звонили мне, ну, не реже раза в неделю, и все их дела были на виду. Потом они словно исчезали, хотя и оставались где-то поблизости, совсем рядом, на расстоянии все того же телефонного звонка. Казалось, вот человек еще вчера был здесь и завтра он снова появится и будет таким же, каким был прежде... Ничего подобного. Из гусеницы - в бабочку, и только так. Они исчезали, чтобы отлежаться, отвисеться в своем коконе. С ними за это время происходила метаморфоза, превращение, тем более заметное и удивительное, что внешне они выглядели как и прежде, а если менялись, то не больше, чем положено измениться человеку за какое-то время. Нищета меняет сильно, сильно меняет власть. Но те, кого я знал, Шеншин, Потехин, Дуров, да вот и Гайдебуров, остались такими же, какими были всегда. Только в интонации что-то изменилось, во взгляде. Уверенность появилась, какой не было, уверенность очень состоятельных людей. Как к этому приходят, мне не понять...
Ладно, себе-то врать к чему? Все я прекрасно знаю. Работали они. Все время работали. Мы с Митькой тоже последние пять лет не груши околачивали, но тут уж дело везения. Не все в струю попадают, а тем, кто попал, еще удержаться в ней надо. Мы не попали. Вот я и сижу один в пустой конторе, жду звонка от Дружинина и разглядываю базар. Эти три дела, конечно, требуют определенного времени, но в запасе его у меня еще остается много. Поэтому я вспоминаю, каким был базар прежде, вспоминаю, как Гайдебуров у нашего окна некстати прочитал строфу Заболоцкого. Я еще много чего могу вспомнить...
Здесь бабы толсты, словно кадки,
Их шаль невиданной красы...
Какие бабы? Какая шаль?
Гайдебуров давно не пишет стихов. Как-то он признался мне, что уже не может сказать что и когда читал в последний раз.
Гайдебуров теперь регистратор.
- Коллежский? - попытался сострить я. Не получилось.
- Просто регистратор, - коротко ответил Гайдебуров. Он не разучился разъяснять терпеливо и подолгу, но сделал это частью своей новой профессии. Долгие беседы теперь он ведет только за деньги. - Можно - независимый регистратор, - чуть подумав, уточнил он.
- Что же ты регистрируешь? Или кого?
Гайдебуров покачал головой.
- Я никого не регистрирую. Я веду реестры акционеров, делаю выписки, вношу в реестры новых собственников...
- И за это платят? - честно удивился я.
Гайдебуров опять покачал головой и улыбнулся. Такая спокойная, мягкая и мудрая улыбка...
- До недавнего времени меня считали монополистом. Я даже судился с Антимонопольным комитетом. И выиграл процесс. Но сейчас стало труднее. Приняли закон о депозитарной системе. Появились хранители.
- Названия у вас интересные: хранители, регистраторы... Как в сказках.
* * *
Не так давно на базаре, у входа, стена к стене с дешевым кабаком, построили церквушку. Церковь совсем небольшая, но двухэтажная. Первый этаж размерами с обычный киоск - квадратные метры на базаре дороги. Вчера на нее нахлобучили купол, и нелепая конструкция теперь бросается в глаза всем, кто идет или едет мимо. Она еще и покосилась слегка. А может, мне это кажется. Отец Василий нынче утром порадовал замечанием.
- Чья это светлая голова додумалась поставить здесь сию коммерческую точку? - восхитился он, глянув вниз, на базар.
Цинизм церковников сродни цинизму медиков. Природа у них общая, что ли?
Отец Василий хочет поработать с нами, но у него нет денег. Вернее, деньги у него есть, но он никак не может распорядиться ими. Ему надо срочно ставить котельную, потому что стены в храме сыреют и художники не берутся их расписывать, но и художникам еще не заплачено за роспись сводов. Расписали замечательно, за работу попросили недорого и даже аванса не требовали. Однако зима прошла, весна заканчивается, а батюшка все не платит, и художники начинают сердиться. Отцу Василию жаль терять художников, но ведь котельная нужна срочно. Стены-то сырые. На пол надо мрамор класть. Армяне предлагают дешевый мрамор. Обидно будет, если грекокатоликам продадут. У тех сейчас средства есть - к приезду Папы выделили. А тут, ко всему, потекла стена. С улицы к стене не подойти мешает старая пристройка. Ее не снесешь, а с водой срочно надо что-то делать. Вот он к нам и обратился - тут ему только мы помочь можем. Отец Василий покрутился среди строителей, цены узнал и понял это. А я понял, что он не заплатит. Просто не сможет. Потому нам с ним ничего больше не остается, как по часу в день выяснять, кто есть Филарет, киевский патриарх. Раскольник и клятвопреступник или жертва московских интриг? Отец Василий не клиент. По крайней мере сегодня. Сегодня у нас один клиент - Дружинин. Его звонка я и жду. Очень жду, потому что плохо мне будет без Дружинина. Он обещал позвонить сегодня. Конечно, мне не сложно и самому набрать семь цифр его номера. Но это будет неправильно. Стратегически неверно. Нельзя показывать Дружинину, что его заказ так для меня важен. "Пусть позвонит сам, - думаю я и пристально смотрю на телефон. - Давай. Звони!"
Телефон послушно звонит... потом еще раз, еще.
Это не Дружинин.
Звонки обыкновенные, чуть приглушенные, и Дружинин, и любой другой звонили бы так же. Дело не в звонках. Я знаю, что это не он. Иногда так бывает. Иногда я чувствую событие за минуту, за несколько минут до того, как оно произойдет. Вспомню о человеке, и он появится, скажу о чем-то, и это что-то случится, или рядом пролетит его тень, задевая меня. Я часто чувствую тяжелые звонки с плохими новостями. И не только звонки. Иногда живешь, и все как обычно: идешь куда-то или телевизор смотришь, но вдруг ловишь себя на том, что настроение неожиданно испортилось, стало тошно, противно на душе. Вокруг все как прежде, ничего не изменилось, но точно знаешь, что какая-то гадость готовится или уже случилась. Бывает, я просыпаюсь от этого. А потом, на следующий день или позже, узнаю, что случилось то-то и то-то. Даже себе ничего в таких случаях доказать не удается, но я точно знаю, что значит холодная тяжесть, надавившая на солнечное сплетение.
