Теперь, когда реку сковал лед, Иван Александрович ездил по ней на санях, отводя глаза от брошенных, сразу почерневших и осевших домов, из которых соседи вытаскивали по бревну, словно поленья из поленницы, на обогрев своего жилья. Несложно было догадаться, что скоро зима обезлюдит и Вахитино, но когда об этом говорили в присутствии городского головы, он поднимал смельчака на смех. Ему казалось, что ничто не может помешать степенному чередованию лет, его старости и кончине, такой же умиротворенной, как и у его предшественников. Придет час, и он повторит их последний путь на кладбище за церковью в сопровождении священника и всех горожан, туда, где спят они вечным сном рядом со своими женами.

Но безмолвный телеграфный аппарат все же беспокоил Ивана Александровича.

– Что ж они там, в Тобольске, не понимают, что он сломан? Разве это мыслимо оставлять нас так на всю зиму!

– Ты думаешь, у них есть для тебя новости? Подожди, придет лето, пойдешь, наконец, и пересчитаешь свои столбы один за другим! – даже сейчас не удержалась, чтобы не поперечить мужу, Татьяна Афанасьевна, а ведь молчание губернского центра и вправду не могло затянуться на месяцы.

По воскресеньям Иван Александрович при парадном мундире отправлялся вместе с женой в церковь. Перо на ее шляпе колыхалось в такт пению, а в момент, когда все молились за государя и государыню, и сам голова присоединялся к поющим. Каждый день проверял он крепость, одно из немногих кирпичных строений в городе. «Никаких изменений, извольте осмотреть, все на месте», – докладывал ему комендант. Двадцать вахитинских ссыльных были по-прежнему здесь, так же как были на месте аптекарь, поп, жена городского головы, перо на ее шляпе и собаки за заборами, потому что здесь им и должно было быть.

Самым главным событием года в Вахитино была весенняя ярмарка, но и она не смогла бы наделать такого переполоха, какой вызвали вошедшие в город с юга, со стороны реки, солдаты Преображенского полка.

Тревогу забила Надя-дурочка, дочь прачки Нины, которая принялась метаться по улицам и верещать, как белка:

– Солдаты, солдаты, гляньте, люди добрые!

– Уймись, Надя, что за солдаты тебе мерещатся?!

– А девка-то правду говорит, смотрите!

В город, вслед за конными эстафетными, выспрашивающими, где городское начальство, входил полк. Солдаты шли под полковыми знаменами длинными походными колоннами, а за ними следовали артиллерия, груженые повозки, лошади. Они шли нескончаемым строем, печатая тяжелый и неровный шаг, с истощенными лицами и потухшими взглядами, будто побывали в таком месте, после которого их ничего уже не могло заинтересовать. Казалось, они не видят ни городовых на улице, ни детей, ни женщин, ни вышедших им навстречу священника и коменданта крепости, ни даже самого городского голову.

Полковник князь Ипсиланти возвышался на лошади столь величественно, что казался ожившей статуей святого Георгия, которая стояла в городской церкви¹.

– Смотрите, там флейты и трубы, и еще барабаны! – сыновья Ионы-бакалейщика увидели полковой оркестр и стали пролезать прямо под телегами, на которых он двигался.

Солдаты, несмотря на усталость, шли под звуки марша – так приказал полковник. Едва завидев в свой бинокль городскую колокольню, он отдал распоряжение остановить полк, перестроиться в походные колонны и вступить в город под барабанный бой. Полковник поправил на шее ослепительно-белый шелковый шарф, будто собирался вводить свой полк не в Вахитино, а в сам Петроград, под Арку Главного штаба, навстречу государю императору.

Всегда замкнутый и сдержанный, не допускающий никакой фамильярности, никаких разговоров на дружеской ноге, князь тем не менее разделял все, что выпадало на долю его солдат, – грязь, непосильную бесконечную дорогу, морозы. День за днем он жил их жизнью с тех пор, как была потеряна последняя связь с верховным командованием.

Сам великий князь Николай² подал эту идею государю на последнем заседании Государственного совета:

– Не нравится мне наш Преображенский! Разве здесь ему место? Они еще с крымских кампаний с турками воевали, такими молодцами себя на южных границах показывали, ваше императорское величество! Туда их, на юго-восточный фронт!

И царь согласился.

Прежде чем поставить августейшую подпись на указе, Николай II помедлил, и золоченое перо замерло в воздухе.

– Царевич будет вашим почетным шефом.

– Эту честь полк будет отстаивать до последней капли крови, ваше величество! – ответил императору старший адъютант, вытянувшись по стойке смирно и щелкнув каблуками.

И полк из Галиции двинулся по нескончаемым российским дорогам за Каспий.

Командующий Преображенским полком князь Ипсиланти, друг великого князя Николая с детских лет, пытался помешать переброске. Ему претили восточные традиции: вечная азиатская привычка поддерживать мир, исподтишка готовясь к войне, противоречила его представлению о военной славе. Он хотел бы драться в Пруссии и Померании с немцами. Воспитанный в Париже в последние годы царствования Наполеона III матерью, греческой княгиней и дочерью маркиза Санторино, он с детства проникся ненавистью и презрением к азиатам, чувствами, которые греки всегда питали к ним.

И словно кому-то пришло в голову подыграть гордому князю: ни одной стычки с южными соседями. Полк разбивал лагерь за лагерем в поисках возможных врагов, но те, по-видимому, были слишком заняты войной с англичанами.

Однажды мартовским воскресным утром, когда полковой священник заканчивал службу, в лагере раздались громкие крики.

– Полковник, извольте справиться, что там происходит! – бросил Ипсиланти сквозь зубы командующему одного из батальонов.

А случилось вот что: в лагерь завернули торговцы-евреи. Они рассказали, что в Петербурге большие беспорядки.

– А царь-то что же? – спрашивали солдаты.

– Неизвестно, где он. На фронте, наверно. Ходят слухи, что он отрекся.

Все это казалось совершенно невероятным, но князь почувствовал смутное беспокойство. Он изъявил желание лично поговорить с еврейскими торговцами и показать этим грязным людишкам, чья власть в России.

Но те уже исчезли, словно никогда и не появлялись.

– Может, они вашим солдатам во сне привиделись? – спросил князь капитана Кареля, который явился к нему с докладом.

С того дня по полку начала расползаться нервная лихорадка. Многим она не давала уснуть длинными зимними ночами, когда утро все не наступало, а наступив, ничем не отличалось от ночи. Весны ждали как чуда, как освобождения, как подарка.

А зима не кончалась, и ночи не укорачивались. Уже много лет в этих местах не было такой холодной и снежной зимы, с морозами которой не сравниться даже холодам в год японской войны. Вокруг лежали бесконечные пространства без единого признака жилья, и не было никакой возможности понять точно, где же находится полк, помнилось только, что последние городские квартиры он оставил в ноябре.

Как это возможно держать здесь целый полк без единого указания, что делать дальше? Командующий решил сначала выслать на северо-запад десант, но потом передумал: двигаться в путь надо всем вместе. Ему так нужна связь с верховным командованием, чтобы вернуться в зону военных действий на западе, туда, где и должен находиться Преображенский.

А по лагерю продолжали ползти слухи, в которых каждый день появлялись новые подробности. Казалось, торговцы не исчезли, а продолжали нашептывать свое дни и ночи: царь на фронте и отрекся, царицу держат во дворце, как в тюрьме, а в самой столице восставшие части бьются с частями, верными царю. Кто-то даже говорил, что там провозгласили республику.

Это странное, подвешенное состояние не могло более продолжаться. Нужно было что-то делать, но что?

Та к начался этот поход, которому суждено было продлиться почти год.