Да, не Гёте, однозначно. Хотя Роберт – тот еще ценитель поэзии! Имя еще одного немецкого поэта всплыло в памяти – и не Гейне, точно. Вот если бы речь шла о латышских поэтах, он вспомнил бы больше имен, все же в латышской школе учился.

Роберт бегло дочитал тетрадочку до конца: описание пейзажа (ну уж и пейзаж, сохрани, Господи!), выплеск эмоций (тоска по дому, чувство безысходности).

Если ад существует, то мы в аду:

Пекло. Песок на зубах, соль на коже.

И с раскаленной сковороды

Пустыни – не выбраться мне, похоже!

Пейзажа все же было больше. И – вот странность – любовная лирика отсутствовала совсем!

Что теперь делать с этим блокнотом? Не в музей же его нести? Детьми он еще не обзавелся и в ближайшем будущем не собирался, чтобы оставлять в назидание потомству. Роберт пока положил блокнот в нижний ящик письменного стола.

А вечером заглянул на огонек приятель-сосед Эрик, и Роберт предложил ему познакомиться с литературным наследием дедушки – немца, о существовании которого сосед до сей поры от Роберта и не слыхивал. Эрик был с поэзией на более короткой ноге. Во всяком случае, мог прочесть девушке при знакомстве несколько стихов подряд из школьной программы без запинки. Роберту не то чтобы была интересна его оценка, но хотелось с кем-то поделиться, вот странность! Какая-то смута жила в душе.

Эрик в темпе одолел стихи и вынес вердикт:

– Данте!

– В каком смысле?

– Путеводитель по аду. «Божественная комедия», слыхал?

– Ну а как же!

– Ты бы хоть съездил в эту Россию, что ли… По местам боевого бесславия, так сказать, твоего деда. Хотя не думаю, что климат там сильно изменился. Бр-р-р! Даже и подумать – некомфорт! Хотя вряд ли ты сейчас отыщешь там его следы. Их давно занесли песок и время! Уж, наверно, в этой их степи, где хоронили пленных, все бугорки сравнялись с землей.

– Делать мне больше нечего – ехать в Россию искать следы!

«Данте! – усмехнулся Роберт, проводив соседа. – Эк, замахнулся!»

Допустим, дед Генрих любил бабку Алму не меньше, чем Данте свою Беатриче. Но тот хоть посвящал своей итальянке стихи о любви. А в «собрании сочинений» деда Роберту не попалось о любви ни строчки. Да и какая там любовь в тех условиях? Начинался новый день – и одному Богу было известно, доживешь ли ты до его конца. Либо пристрелит солдат в ушанке и валенках «при попытке к бегству», либо не дотянешь до вечера по причине истощения и приобретенной на российских просторах болячки, ставшей хронической.

Впрочем, какие валенки и ушанка, если в стихах – жара и зной, и иссушающие ветра? Хотя, ведь и зимы там у них, наверное, бывают тоже? Велика Россия.

А потом, может, до ухода на фронт дед в своем раннем творчестве и писал бабке Алме стихи о любви, и были они не столь корявы, как в творчестве позднего периода – о русских пейзажах? Жаль, конечно, что эта страница жизни его предков для него закрыта навсегда. Никогда не приходило бабке в голову делиться с внуком подробностями своей семейной жизни с немцем. Может, отцу что-то и рассказывала. Отец тоже этой темы никогда не развивал. Не те были времена.

Впав в лирическое настроение (или уже привыкнув за день к блокноту с дедовым поэтическим наследием) Роберт решил, что все же обязан сохранить реликвию для потомства. Когда-нибудь оно все равно будет, не век же ему в холостяках ходить. Да и мало ли, вдруг стихи, и в самом деле, представляют какую-никакую литературную ценность. Может, возникнет желание еще раз-другой перечитать дедовы стихи, и он согласится с высокой оценкой Эрика..

Тут, конечно, надо принять во внимание, что Эрик, проводя литературные параллели, имел в виду жанр, а не художественные достоинства. «Путеводитель по аду», да!

И почивал Роберт в эту ночь прекрасно.

* * *

А господин Фишер, наоборот, невзирая на чувство исполненного долга, мучился бессонницей. Он добросовестно пытался противиться очевидному: прочел мысленно все известные ему молитвы, считал до тысячи – сначала экзотических слонов, потом родимых зайцев. Насчитал стада тех и других, а мысли блохами скакали в голове параллельно его счету, прихотливо перескакивая с одного образа на другой, с одной темы на другую. Всплеск эмоций днем в его возрасте оборачивался ночной бессонницей. Да и чужая постель в его возрасте – испытание!

Роберт Петерсон… Как они все же отличаются, эти нынешние, от нас, прежних. Это естественно, конечно. Вечная проблема недопонимания поколений, отцов и детей! Родители из лучших побуждений прессуют отпрысков, желая вырастить их свободными от собственных недостатков. Дети об этих чистых побуждениях не догадываются или не верят в них и хранят в памяти весь негатив. Порой – параллельно с чувством благодарности, а иногда – даже крепче, чем светлые воспоминания. Взрослея и мужая, и наблюдая дряхление и слабость родителей, они незаметно для себя усваивают с ними тон пренебрежительной жалости, презрительного превосходства. Это биологический реванш.

Пауль старался добросовестно вспомнить, был ли ему самому свойственен этот тон в общении с отцом, и вздыхал с облегчением: нет! Он искренне любил отца, был воспитан в духе почтения и уважения к выпавшим на его долю страданиям. Его собственный сын – Уве – беседовал с Паулем в тоне досады и нетерпеливости довольно часто, вполне благовоспитанный молодой человек, не такой уж и молодой, сам трижды отец, два почти взрослых сына от первого брака.

Особенно нотки пренебрежения проскакивали, если разговор касался вопросов воспитания. Каждый родитель уверен, что не допустит ошибок, совершенных в свое время его родителями, и что у его-то ребенка не будет причин для обид. Родительских он, возможно, и не повторит, но еще не подозревает, что в памяти его собственного чада уже полнится копилка собственных отцовских ошибок, промахов, грехов. Его педагогическая плюха уже зреет, и не так далек день, когда подросшее чадо залепит ему этой плюхой.

Во втором браке Уве был женат на русской – Ларисе, и растил дочь Анну. Пауль с женой, обожавшие внучку, старались вырастить из нее благовоспитанную немецкую барышню. Тем сильнее был шок, когда однажды воспитательница в садике попросила родителей обратить внимание на манеры Анны. Она услышала, как девочка поинтересовалась у своего приятеля по группе, Руди:

– Ты умеешь драться?

– Да! – гордо ответил Руди, – а что?

– Можешь дать мне в пасть?

– Могу. А зачем?

– Чтобы зуб выпал. Шатается-шатается, зараза, а никак не выпадет!

Уве вкупе с Ларисой раздражались стариковской «дрессуре»: ребенок, в их понимании, должен расти непосредственным, раскрепощенным. В результате непосредственность и общительность Анны прекрасно уживались с благовоспитанностью. К примеру, она входила с мамой в автобус и обращалась к пассажирам:

– Здравствуйте все! А мы едем к доктору, везем на анализ мои какашки!

– Дурная русская кровь! – ворчала Магда. – Дикарка!

Лариса в свое время была вполне официально признанной красавицей: «Мисс Россия» какого-то там года. «Месть России», называл ее Пауль, поясняя:

– Мы когда-то пытались оккупировать Россию с оружием, а Россия теперь оккупирует нас мирными средствами.

Он подразумевал вообще русское нашествие последних десятилетий, волну русской эмиграции и миграции. Впрочем, он немг отрицать и того факта, что Анне не чуждо и чувство прекрасного.

Как-то раз все семейство выбралось на выходные в Гамбург. На шумной оживленной улице на Ларису налетел какой-то мигрант и едва ее не сшиб.

– Прут, как бараны! – процедила сквозь зубы Лариса, продемонстрировав знание хорошего немецкого, но с российской ментальностью.

– Надо говорить: лезут, как пираты на сокровища! А как ты говоришь – некрасиво! – попеняла матери Анна.

Да, война с Россией… Тут Пауль сообразил, что якобы хаотично скачущие мысли обходными путями привели его к точке отсчета, первопричине его душевной смуты. Война, Россия, отец… Он перестал сопротивляться бессоннице, погрузившись в воспоминания. Воспоминания отца. Его рассказы, отпечатавшиеся в памяти Пауля накрепко.