Шестнадцати лет Устинья не вынесла и ушла из дому, никому не сказавшись. Она стала жить в одном монастыре по соседству. Тамошние монашки, однако, казались ей недостаточно набожными, молитвы творили они в основном по расписанию, а резать себя ничем не резали, берегли плоть, и Устинье ножа тоже не давали. «Что ж его беречь, мясо проклятое», — недоумевала покрытая шрамами Устинья, и для страдания втыкала в себя крупную швейную иглу, каждый день в новые места. Спала Устинья вовсе мало, больше забывалась с раскрытыми глазами, уставившись в обнимающую все бесконечность. Монашки вскоре испугались Щукиной, которая сделалась бледна, как труп, и вечно, как не заглянешь, крутилась на полу кельи, нещадно язвя себя иглой. «Бешеная», — зашептались они, — «Устинья — Бешеная». Иногда Устинья являлась на вечерней молитве, как призрак, быстро перебирая по каменному полу узкими босыми ногами, становилась на колени напротив образа Богородицы и молилась, крепко, даже с каким-то глухим хрустом, стукаясь головою в пол. А иногда вдруг начинала жечь себя на глазах монашек свечкой, но не кричала, и даже не кривилась от боли, а только потела лицом, причем вместе с потом то и дело выступала из Устиньи ужасная, святая кровь. «Бешеная», — шептались слабые монашки, и разбегались, не закончив молитв.

А Устинья тем временем уже сцепилась с самим Дьяволом.

Нечистый явил Устинье в келье свой тайный уд, в котором был его знак и непостижимое могущество. Впервые в жизни Устинья почувствовала бездонный ужас от того вопиющего скотства, с которым Дьявол губил души людей. Уд был для Устиньи формой, которую приняла плоть, ненавидящая Бога, она вытянулась и свернулась в буквенный узел от своей скрытой ненависти и злокозненного уродства. Буква уда означала тайный, непроизносимый звук, каким Дьявол извратил божественное слово. Апостол Петр, остановив Устинью как-то на дворе, показал ей у себя такой же уд, и хотел заклеймить им Устинью, но та цепко оборвала Петру дьявольский орган карающей рукой и бросила его в пылающий рядом костер, похоже, это был тот же самый костер, у которого Петр отрекался от имени Спасителя. Оскопленный Петр с воем пал к ногам Устиньи во тьму, однако сам Сатана не унимался. Он являл Устинье уд в тенях и мертвых сооружениях, словно уже успел тайно вплести его во все Божье творение. Устинья остервенело хлесталась прутами, протыкала себе ладони иглой, а однажды, улучшив момент, усекла во время общей трапезы хлебным ножом два крайних пальца с левой руки, превратив ее тем самым в точное орудие крестного знамения. Кроме своей жизни Устинья ненавидела и всякую другую: она выдирала во дворе монастыря траву и подолгу давила живших под стенами муравьев, чтобы Дьявол ощутил недостаток в материале для глумления над Богом.

После того, как Устинья стала хватать в коридорах монашек своей страшной птичьей рукой за мягкие морды, настоятельница выгнала ее из монастыря, и Щукина поселилась в заброшенном ските. Там Господь пожалел Устинью, дав ей небесный огонь в колотые раны груди, огонь этот жаром выжег сердце подвижницы, и она преставилась, исповедавшись самому апостолу Петру в своих грехах, таких же огромных и неземных, как ее вера. Петр слушал исповедь Устиньи молча, с уважением, стоя над нею в белой плащанице и обнажив в знак своей чистоты запекшийся кровью обрывок тайного уда. На плече его внимательно сидели пришедшие к Устинье из леса грибы. Возле одра подвижницы находилась также бродячая старуха Марья, которая отирала тряпицей высохшие от дробного шепота губы умиравшей и благоговейно крестилась, когда тело Устиньи вдруг смолкало и с силой начинало колотиться спиной о скамью, будто рыба в дно деревянного корыта. По успении мученицы Марья сходила в соседнее село и привела мужика Анисима, который сладил Устинье гроб и положил в него тихое, остывшее до лиственной прохлады тело.

Через восемьдесят лет пришла Варвара Власова и сдвинула крышку гроба. Гроб был пуст.

Варвара бессильно сползла коленями в траву, прислонившись щекой к стенке полого гроба. За окном скита сдавил травы огромный, невесть откуда взявшийся дождь, его тяжесть повалилась на Клаву, отняв у нее весь воздух, белесая пелена воды потекла по лицу, застилая глаза. Клава бессловесно, как мертворожденный теленок, шмякнулась в мокрые стебли травы.

Клава увидела сон.

Когда человек с выжженными знаками на лице снял с лица Устиньи хлопья паутины, свинцовые веки Щукиной поднялись, медленно и тяжко, как всплывает пропитанное водой бревно. Под ними были глаза Устиньи — совсем почерневшие и горящие злобой ко всему живому.

— Цепи дайте, — прохрипела она, и рука ее с безошибочной хваткой совершила крестное знамение.

— Воды, — хрустнул человек, более походивший в закатном мраке на тень.

Кто-то выплеснул воду Устинье на лицо. Капли потекли по плотным, немигающим, как у змеи, глазам.

— Вставай мать, — прошипел человек со знаками на лице. — Ленина убить надо.

Устинья села в гробу, перекинув через его край босые оцарапанные ноги. Сырые черные волосы упали ей в плечи. Из них на колени Устиньи посыпалась гробовая труха и мертвые насекомые, так и не добившиеся от трупа Щукиной никакой пищи.

— Ленин — это кто? — хрипло спросила она у теней.

— Ленин — Антихрист, — свистяще определил пришедший. — Он власть в России взял, все церква порушил. Чуешь — вонь? Это старцы святые на кострах жарятся.

— Антихрист? — потянув воздух, остервенело перекрестилась Устинья. — Как же его убьешь?

— Бог убьет! — взревел кто-то из тьмы, лица которого даже Устинья своим трупным зрением не могла разглядеть. — Бог убьет! Божье бешенство! — и безликий, захлебнувшись своим ревом, протянул вверх руку, светившую гнилым пламенем звезд.

Устинья прыгнула из гроба на землю, взметнув отросшими за восемьдесят лет черными волосами, в которых не было ни следа седины.

— Божье бешенство! — хрипло взвыла она.

— Божье бешенство! — страшно захрустел обожженный, словно топтал кучу сухого хвороста.

Свирепо воя, Устинья метнулась к бревенчатой стене сруба и, беззвучно ударившись в нее, сама превратилась в бурые бревна.

За неразборчивым потоком дождя бледная баба в косынке ела семечки на лавке столичного вокзала, и прошедшему мимо нее мужику показалось, будто дождь — это река, в глубине которой тает смутный, бескровный лик утопленницы. Привлеченный мертвенной, замогильной красой, мужик присел к бледной бабе на лавку и, неспешно скрутив цигарку, закурил на дожде. Так и сидели они, молча, будто супруги, оба серые и неживые, под потоком бьющих в землю, пузырящихся на лужах, капель, рука бабы медленно поднималась ко рту, глаза невидяще глядели в журчащую толщу, а мужик сидел, прищурившись, в волчьих валенках, и едва заметный сизый дымок вился над копной его волос из густой, нечесаной бороды.

В районном комиссариате Устинья прямо с порога, без предъявления какого-либо мандата, потребовала дать ей цепи. Комиссар Вадим Малыгин, задавив грязный окурок в выдвижном ящике стола, прислушался к наступившей после слов Устиньи тишине, словно пытаясь из нее вернее оценить чаяние оторванной от центра массы. Потом он устало и четко ответил Устинье, что цепей своих пролетариат лишился уже навсегда, а буржуазию кончать приказано без цепного плена, на месте. Тогда Устинья подошла к столу и взяла с него какой-то тяжелый предмет, назначение которого Малыгину было неизвестно. При этом комиссар разглядел крест на груди Устиньи, и то, что грязная ее одежда была похожа на традиционный наряд отжившего монашеского класса. Малыгин поднял над столом пистолет, который всегда был у него под рукой на случай решительного действия, и выстрелил бабе в живот, чтобы было больнее, и чтобы наверняка убить в женщине возможно зреющего наследника старого режима. Но Устинья не согнулась от пули, а с размаху ударила Малыгина тяжелым предметом в лоб и вышибла ему на стол мозги.

Когда Ленин выходил из машины, толпа медленно лезла ему навстречу в сумерках мелкого дождя. В толпе не было человеческих лиц, одни неопределенные свинцовые рыла. Многие поросли щетинистым налетом, или то была мелкая металлическая стружка, черная от машинной грязи. Как дупла не приставленных валов чернели разинутые рты. Где были глаза — они бессмысленно застряли в разошедшейся, почерневшей коже, будто сливы, сбитые грозою в грязь. Толпа двигалась не к Ленину, а как-то мимо, словно рядом с Лениным находился его невидимый двойник, толпа постоянно заворачивалась сама в себя, как перемешиваемая ветрами туча.