Была у Леонида еще одна привязанность, казавшаяся странной для его умственной слабости. Еще ребенком он увидел, как отец его играл партию в шахматы с зашедшим к нему односельчанином, с которым нередко он общался не столько для какого-то дела, сколько по-приятельски. Нельзя сказать, что шахматы были большим увлечением для Мирона Алексеевича, но игра эта ему нравилась, и он любил сыграть пару другую партий, сопровождая их незатейливым разговором. Леониду игра была непонятна, и не под силу было его уму вникнуть в суть ходов, разнообразных позиций и комбинаций, но ему поразительным образом приглянулись сами фигуры. Он с удовольствием брал их в руки, подносил близко к лицу и рассматривал внимательно, с интересом, словно любуясь, поглаживая пальцами их гладкую поверхность. Случалось, он сам расставлял фигуры на доске, но не тем строем, как это было принято, а по-своему, как ему вздумалось в данный момент. Он передвигал фигуры по доске сразу несколько одновременно, и белые, и черные, медленно и плавно, будто кукол в хороводе.
Его никогда не трогала ни одна собака. Самые отчаянные и злые псы оставались равнодушными к нему и пропускали его мимо без всякого внимания. Так и рос Леня в тихом и неприметном одиночестве. Правда, он был весьма покладистым, терпеливым в труде, от которого не увиливал, и прилежно помогал отцу и матери по хозяйству. Мирон Алексеевич и Прасковья Александровна дожидались его совершеннолетия, чтобы устроить на подходящую работу в колхозе. Случилось так, что Прасковья Александровна до этого момента не дожила, скончавшись от сердечной недостаточности в то время, когда Лене было отроду шестнадцать. С тех пор минуло уже восемь лет, Мирону Алексеевичу шел шестьдесят второй год, у него отказали ноги, и он с большим трудом передвигался по дому, опираясь на большой крепкий стул. Значительную часть времени он лежал навзничь на кровати в маленькой темной комнате с плотно задернутыми выцветшими красно-синими шторами, широко раскинув руки и отвернув голову к стене, с закрытыми глазами, и казалось, что он спит. Но на самом деле он не спал, даже по ночам его часто мучила бессонница. Только на короткое время, под утро, он забывался беспокойным сном, во время которого нередко бормотал что-то тихо и нечленораздельно. Леонид ухаживал за отцом, вел домашнее хозяйство и работал в колхозе. Человеком он оставался неприметным, жил очень уединенно, и казалось, что единственным его увлечением в жизни оставалась спичечная коробка, которую он, несмотря на возраст, продолжал везде носить с собой, и в которой по-прежнему хранилось засохшее чучело жука.
Как-то раз, в самом начале октября, когда вместо заморозков вдруг случилась неожиданная, а потому еще более приятная теплая неделя, возвращаясь из леса и проходя мимо дома старого лесника, Коля и Ваня услышали четко прозвучавший и показавшийся им испуганным голос Мирона Алексеевича. «Уйди! Уйди, не трожь меня!» – донеслось неожиданно до слуха мальчиков. Они оба мгновенно остановились и замерли на месте.
– С кем это он? – удивился Колька.
– Не знаю, кто там может быть. Если только Леонид, – столь же недоуменно проговорил Ваня.
Та же самая фраза прозвучала вновь, и голос стал еще более взволнованным и резким.
– Давай подойдем ближе, – предложил Ваня.
Они подошли к самой ограде, выстроенной из тонких березовых досок, приникли к ней лицами, стали заглядывать в щели. За оградой виднелись высокая трава, кусты, дом с крыльцом под навесом, но больше не было видно ничего. «Нет! Нет! Ты – дьявол! Ты – кровопийца! Не трожь меня, не смей!» – голос звучал прерывисто, с короткими паузами, но четко.
– Его душат, – предположил Ваня. – Надо что-то делать.
Они оба стали оглядываться по сторонам, надеясь увидеть кого-то, кого можно кликнуть на помощь, но на улице царила безлюдная пустота. До ближайших домов было метров двести, да и застать там можно в этот час разве что стариков и детей. Все мало-мальски здоровые люди работали на ферме или в поле.
– Пока мы бегаем за кем-то, его убьют, – сказал Ваня, вздергивая вверх брови и сжимая руки в кулаки. – Мы только сами можем что-то сделать.
– А кто его? – опять спросил растерявшийся Колька.
– Откуда же я знаю. Надо действовать, но только хладнокровно. Главное, без паники. Бери ту палку, а я эту. Перелезаем! – скомандовал Ваня спокойно и решительно, но в голосе его всё же послышалась дрожь.
Они подобрали на дороге палки, которые казались крепкими и длинными, и быстро перемахнули через забор, затем так же быстро подбежали к крыльцу. Собаки в хозяйстве у Леонида не было, и никто их не останавливал.
Ваня взялся за ручку двери, потянул за нее, но она оказалась запертой. Мальчики недоуменно переглянулись.
– Но тот как-то попал внутрь, – проговорил Ваня, но сразу же некая мысль мелькнула в его голове, он заглянул за угол и шепотом сообщил: – Окно открыто.
Стараясь не издавать шума, они живо подкатили к окну чурбан для колки дров, встали на него и друг за другом пролезли внутрь; оказались на кухне. Ваня, держа перед собой занесенную как в замахе палку, осторожными шагами продвигался вперед. Колька шел вслед за ним. От волнения у него вспотели ладони, дрожали колени и бежали мурашки по всему телу. Он стиснул зубы, чтобы не закричать, но дышал в то же время часто и шумно. Кольке казалось, будто его дыхание слышно на весь дом – как пыхтение разгоняющегося паровоза. Ему хотелось немедленно подскочить к чему-нибудь, пусть даже к столу или к буфету, и начать колотить по нему палкой, будто это сказочное чудище трехголовое, а он добрый витязь. Так Колька делал, когда играл в своем дворе, и тогда всё получалось здорово, но сейчас где-то в другой комнате их поджидал отнюдь не сказочный злодей. Кто им мог быть – неизвестно, а от этого становилось намного страшнее.
Крики старого лесника продолжали доноситься из глубины дома.
Ваня казался спокойным, но Колька всё же заметил капельки пота на его лбу и частое моргание век.
Прижимаясь локтями и плечами, они протиснулись из кухни в горницу, а затем из горницы в другую комнату. Внимание Кольки до такой степени было приковано к дверному проему в ту комнату, что он вовсе не посмотрел ни на что в горнице.
Ваня и Колька замерли в проходе с поднятыми над головами палками. В глубине комнаты, в углу, который казался самым темным, стояла кровать. Рядом с кроватью на полу валялась скомканная подушка в сильно измятой и засаленной наволочке, в разных концах комнаты оказались разбросаны ботинки. Одеяло, непропорционально фигуре человека маленькое, может, даже детское, свисало с края кровати на пол. На столе, стоявшем возле кровати, в беспорядке была разбросана посуда, опрокинутый стакан лежал на боку, в середине стола маленьким озерцом расползлась пролившаяся из стакана вода, и в ней будто маленький кораблик виднелась чайная ложка.
На кровати, скорчившись в странной неестественной позе, прижимая к животу руки и согнутые в коленях худые, покрытые черными волосами ноги, отвернувшись лицом к стене, лежал Мирон Алексеевич. Он был в большой белой рубахе и черных трусах.
Больше в комнате никого не было.
Время тянулось очень медленно. Мирон Алексеевич лежал неподвижно, будто большой, вытянутой формы камень.
Колька почувствовал, что его сердце сжимается от ужаса, подбородок задрожал, а где-то внутри появилось противное тошнотворное ощущение.
– Он мертвый, – едва слышно и почти нечленораздельно прошептал Ваня.
От этих слов перед глазами Кольки всё помутнело и поплыло, и он прислонился к косяку, чтобы не упасть. В следующую минуту раздался тягучий, монотонный, терзающий нервы скрип, голова лесника приподнялась над постелью, и его лицо медленно, будто это происходило с большим усилием и болью, повернулось к мальчикам. Колька различил непонимающий, казалось, испуганный взгляд одичавшего человека. Глаза Мирона Алексеевича сначала сузились в тонкую щелку, а затем веки внезапно раздвинулись, освобождая глазные яблоки, делая похожими его глаза на глаза хамелеона. Становилось ясно, что зрение у старого лесника стало совсем плохим, и он что есть сил пытался разглядеть расплывчатые блеклые пятна, застывшие перед ним. Встать с кровати ему стоило немалых сил, а потому он лишь беспомощно двигал веками и вытягивал вперед худую, покрытую морщинистой кожей руку. Внезапно, без всякого изменения в окаменевшем выражении лица, он резко выкрикнул:
