Он кивнул. Толковая, как говорят американцы.

– Говорите по-русски?

– Немного.

– Это поправимо. Если Советы устроят все посвоему, мы все в конце концов заговорим по-русски. – Льюис еще раз заглянул в листок Баркера: – Во время войны вы служили на военно-морской базе в Ростоке. Чем занимались?

– Я была… по-вашему, стенографисткой.

– Ваш муж? У него есть работа?

– Мой муж погиб в начале войны.

– Извините. Здесь сказано, что вы замужем.

– Да… Мы ведь не развелись.

Льюис поднял руку, извиняясь.

– Ваш покойный муж служил в люфтваффе?

– Покойный… то есть мертвый?

– Да.

– Да. Он погиб во Франции. В первые недели войны.

– Мне очень жаль. – Льюис нетерпеливо покачал ногой. – Итак, фрау Паулюс. На работу переводчика претендуют сотни немецких женщин. Почему мне следует выбрать вас?

Она кокетливо улыбнулась:

– Девушке нужно как-то греться.

Ему понравился ее честный ответ. Льюис придвинул папки двух других женщин, но для себя уже все решил. Он побеседует с другими кандидатками, но это вряд ли что-то изменит. Дело не ждет, да и на кабинетную работу у него стойкая аллергия. Фрау Паулюс вполне подходит. Ему требуются люди, знающие свое место, но при этом не сетующие на судьбу. А еще его заинтересовали ее ботинки – откуда они, по каким дорогам прошли, какой опыт несли с собой? Он уже представлял, как расспрашивает ее – потом, позже, может быть, в машине, – выслушивает историю ее путешествия с острова Рюген в Гамбург, историю бегства от русских.

Он пододвинул коробку с только что доставленными вопросниками, взял один и протянул ей:

– Вам нужно это заполнить. Возможно, некоторые пункты покажутся вам глупыми – извините. – Потом выдвинул ящик стола и достал кое-что еще: тетрадку с талонами британских вооруженных сил. Оторвал два талона и тоже протянул ей: – Вот. Купите себе новые туфли.

Она взяла талоны немного нерешительно, словно засомневалась в его намерениях – а вдруг это какая-то проверка?

– Берите, – подбодрил Льюис. – Переводчица коменданта должна выглядеть соответственно положению.

И тут Урсула не выдержала: выдохнув, словно все это время просидела не дыша, она подалась вперед, сжала его руку обеими своими и заговорила, сначала по-немецки, потом, опомнившись, на английском:

– Спасибо вам, полковник. Спасибо.

Песенку начинали негромко, постепенно голоса набирали силу, достигая крещендо на последнем слове-плевке – “французы!”. Никакого особого вызова в пении не было, скорее они просто старались отвлечься от холода. Запал иссяк после двух куплетов.

Усевшись на чемодан, Ози бросил в огонь сборник псалмов. Книжка вспыхнула, пламя поменяло цвет с зеленого на голубой, а потом на оранжевый, и беспризорники придвинулись ближе к костру, чтобы ухватить хоть чуточку тепла. Ози задумался. Что сказать? Все устали от бродяжничества, но ничего другого им не оставалось. Заброшенная церковь служила приютом с того дня, когда они уши из зоопарка Гагенбека, где прожили три месяца в искусственной пещере под скалой. Разрушенные дома Божьи были самыми безопасными прибежищами, но и они годились не на все случаи жизни. У Кристкирхе бомба пробила дыру в крыше, и на месте алтаря зияла яма размером с автомобиль. В ней мальчишки разводили огонь, беззастенчиво используя в качестве топлива сначала деревянные скамьи, а потом книги, в том числе священные тексты. Книги хорошо горели, быстро и ярко вспыхивали, но давали мало тепла. Несколько часов назад Дитмар притащил в тачке Полное собрание сочинений Вальтера Скотта, найденное в библиотеке университета. Миллиона слов едва хватило, чтобы обогреть пятерых детей в течение всего одной ночи! Больше жечь было нечего. Последние страницы обращались в черные чешуйки и поднимались вверх к куполу. Наблюдая за ними, Ози принял решение.

– Слушайте. – Он хлопнул в ладоши. – Завтра пойдем к Эльбшоссе. Там, вдоль реки, много домов, где живут томми, всякие шишки. Лужайки до самой реки, ванные на каждого. Томми отбирают лучшие дома, но занимают не все. Иногда вешают на дом табличку “реквизировано”, но дом пустует, пока туда не въедет какая-нибудь семья. Бывает так, что дом вообще не заселяется и про него просто забывают. Берти уже нашел такой и говорит, что мы можем туда перебраться.

– А мне нравится в Божьем доме, – сказал Отто. – Здесь нас никто не трогает. И никто не указывает, что нам делать.

– Здесь оставаться больше нельзя, – возразил Ози. – Ты сам всю ночь дрожишь и мне спать мешаешь. А там поселимся в доме какого-нибудь жирного банкира, с креслами, кроватями и золотыми кранами. У каждого будет своя ванна. Они такие большие, что можно с головой нырнуть. Не то что в Хаммерброке, где было слышно, как пердят соседи за стеной. А когда найдем дом, обработаем беженцев из Польши и Пруссии. Эти дурачки сделают все что угодно. Им всем нужны документы, работа и жрачка. С ними можно хорошо поторговаться. Станем миллионерами и купим себе особняк у реки.

– А что, если мы не найдем пустой дом? – спросил Отто.

– Тогда будем побираться у томми. – Ози нетерпеливо вздохнул. – Эрнст, ты с нами?

Эрнст кивнул.

– Зигфрид?

Зигфрид поднял руку.

– Дитмар?

Дитмар не слушал. Пальцы его скользили по тонкой резьбе на упавшей запрестольной перегородке, изображавшей жизнь Иисуса в четырех сценках: рождение, крещение, распятие, воскрешение. Поглаживая белый гранит, он как будто пытался расшифровать историю, рассказанную в холодном камне. На Дитмаре был спасательный жилет со свистком и болтающимся фонариком, которым он и пользовался сейчас, чтобы получше рассмотреть работу. Оторванная от алтаря взрывом, перегородка упала на пол и раскололась почти пополам. Ози ждал одобрения Дитмара, который хотя и тронулся рассудком и частенько нес несуразицу, но был во многих отношениях полезен, выглядел старше остальных и хорошо ориентировался в городе.

– Дит?

Дитмар никак не мог оторваться от чудесной резьбы.

– Что это значит? – пробормотал он, водя пальцем по фигуре Христа.

– Это Иисус Христос, – сказал Отто. – Спаситель.

Объяснение встретили молчанием, отчасти почтительным, отчасти несогласным.

Дитмар направил тусклый луч на сцену крещения.

– Почему у него птица на голове? – Сидя на корточках, он начал раскачиваться. – Зачем она здесь?

Отвечать полагалось вожаку. Ози посмотрел на зависшего над головой Спасителя голубя и, собрав перемешавшиеся в голове фрагменты историй, которые рассказывала мать, слепил из них нечто свое.

– Иисус жил в лодке со всякими животными. Но больше всего любил птиц. Особенно воробушков.

Дитмар перешел к сцене с Иисусом на кресте и разволновался еще сильнее.

– Почему они его убивают? Почему они его убивают?

– Уймись, Дит! Это же не взаправду.

– Почему они его убивают? Почему?

– Он был еврей, – сказал Зигфрид.

– Он был еврей. Он был еврей, – повторил Дитмар, и это, похоже, немного его успокоило. – Он был еврей. Он говорил с животными. Он жил в лодке.

– Мой отец дал мне германское имя, а не христианское, – сообщил Зигфрид. – Он сказал, что христиане слабаки.

– Томми – христиане? – спросил Эрнст.

– Томми верят в дерьмократию. И виндзорского короля, – заявил Ози, которому не терпелось передислоцироваться на новое место.

– Разве томми можно доверять? – возразил Зигфрид. – Они то убивают нас, то раздают шоко.

– Да хватит уже болтать! – раздраженно воскликнул Ози.

Во время огненного смерча он надышался дымом и пылью, из-за чего у него теперь были слабые легкие и появилась странная хрипотца в голосе. Томми стерли с лица земли его дом и заживо сожгли соседей, но осевшая в легких пыль от испарившихся мертвецов стала неожиданным подарком: хриплый рык пугал детей, склоняя их к безоговорочному послушанию, и развлекал или ужасал взрослых, которые охотнее, чем другим детям, давали ему всякое.