Но все физические мучения не шли ни в какое сравнение с тошнотворным ощущением чужого лица. Послеоперационная отечность не прошла, и из-за порезов и стягивающих швов казалось, что на плечах Вера несет не свою голову, а тяжелый пульсирующий бидон из боли и сочащейся крови. Вспоминались слова Джессики, доносившиеся сквозь бледно-розовый туман послеоперационного забытья:

– Все будет о’кей. Не бойся, ты не быть уродина. Сейчас, конечно, немножко уродинка, но потом пройдет. А главное, глаза – глаза мы оперэйт не умеем. Глаза остались твои. По глазам он тебя все равно узнает.

«Какая глупая Джессика. Ну при чем тут глаза, при чем тут он…» – пыталась себя настроить на такие мысли Вера, подсознательно все-таки надеясь, что Джессика что-нибудь расскажет про Вячеслава, потому что сама она о нем спрашивать не будет, даже когда сможет говорить. Но Джессика болтала про Лидию, про Танюшу, про свою Резервацию, в которой она вовсю занялась лечением больных, которых годами никто не лечил, про какой-то лично ею изобретаемый антибиотик. Но про Вячеслава она молчала, а это значило только то, что мавританка ничего о нем не знает.

Вера почувствовала засаду издалека. Они прятались за изгибом хода, который здесь подымался в гору, отчего там, где они притаились, было сухо. Это было удобное место для засады – идущий оттуда, откуда шла Вера, в любом случае вынужден был хлюпать по лужам, выдавая свое присутствие. Кроме того, как будто случайно, здесь под сводом хода висела парочка светящихся грибов, слабым неоном освещая проход метров на десять в ту и другую сторону. Оставаясь в кромешной тьме, невидимые наблюдатели могли вести прицельную стрельбу из арбалетов по приближающемуся чужаку. Вера внутренне напряглась и усилием воли попыталась оттеснить боль на задворки своего сознания. Но желанного просветления не наступило – слишком она была ослаблена операциями и блужданием по этим незнакомым грязным и холодным подземельям последние два дня. Нет, вести бой она сейчас не в силах. Остается играть, что она и сделала, как только послышался шорох. Чувствовала она себя, конечно, отвратно, но не настолько, как сейчас это изображала: прислонилась к стене, едва не падая, сильно задышала, оттолкнулась от стены, ступила еще несколько шагов, вновь приникла к стене, сползла по ней, сев прямо в ледяную вонючую воду, и так и осталась сидеть, не доходя пары метров до светящихся грибов – далековато от засады, но так, чтобы они могли видеть, что она ранена и безоружна. Сыграла она, похоже, неплохо – стражи постояли, потом один из них крикнул:

– Эй ты, подыми руки и иди сюда.

Вера, конечно, не отозвалась. Еще пару раз что-то прокричав, постовые появились из-за изгиба туннеля, на всякий случай держа Веру в прицелах своих арбалетов.

– Помер? – спросил сипловатый женский голос.

– Дура, мертвые не дышат, – ответил ей мужчина, который осторожно стал приближаться к Вере, нехотя сделав несколько шагов по грязи. – Кто ж ему рожу так разнес… Слышишь, это… – он хлопнул Веру по груди, – это баба. От те на… Кто ж ее так?

– Ну так тащи ее сюда, здесь рассмотрим.

Мужчина закинул арбалет за спину, схватил Веру за руки и потащил на сухой пригорок, где бесцеремонно бросил ее на пол. Вера ударилась головой о цемент – вспышка боли чуть не разорвала голову на части. Вера застонала.

– Живая, но скоро помрет, – сообщил мужик, впечатлившись тем, что осталось от Вериного лица. – Давай-ка ее положим мордой в воду, чтоб не мучилась, да помолимся об упокоении ее души. Куды ж ее тащить такую…

– Нет, она – бедолага. А отче Мелхиседек говорил: сирых и убогих принимать и обращать, ибо из таковых ангел смерти набирает себе воинство для Последней Чистки. Меня помнишь, какой я была?

– Ну-ну, – недовольно пробурчал мужчина в ответ, – начистили вы, сирые и убогие. Тащить же ее мне – не сирому и не убогому, ибо ты из-за своей сирости поднять ее не сможешь.

Сильные руки схватили Веру и забросили на плечо, голова снова ударилась, теперь уже о костлявую спину мужчины, и у Веры вырвался очередной стон. От прихлынувшей к голове крови боль только усилилась, а мужик, как будто специально, шел какой-то пружинящей походкой.

Вера не спешила демонстрировать, что она в сознании. Не особо церемонясь, ее бросили на голый пол в провонявшем мочой сыром углу. Рядом с ней лежал и стонал мужчина средних лет. Иногда он тихо бредил, зовя кого-то по имени. Выше пояса мужчина был обмотан грязной ветхой тряпкой, на которой проступала кровь. Тряпку давно никто не менял, на что указывал смрад гниющей крови.

Несколько грибов-светильников, подвешенных в разных местах под потолком довольно большого помещения, отбрасывали зловещий свет на его обитателей. Сейчас здесь находилось человек десять. Кто-то в противоположном углу лежал на полу, завернувшись в серое ворсистое тряпье, очевидно, бывшее когда-то ватным одеялом. Трое подростков сидели, прислонившись к стене и тупо, почти не моргая, уставившись на взрослых, расположившихся в центре этого дикого поселения. Здесь было холодно и очень сыро. Вряд ли это был бункер или другое изначально приспособленное для проживания людей помещение. Скорее всего, какой-то подвал, наверняка расположенный слишком близко к Поверхности, а значит, со слишком большим уровнем радиации.

К Вере несколько раз подходила та девушка, которая не разрешила своему напарнику утопить Веру. Она с вялой заботой зачем-то трогала Веру за руку, не то нащупывая пульс, не то проверяя, не остыла ли пленница. Это раздражало ее напарника:

– Да что ты ее, Саломея, все щупаешь? Очухается – сама даст знать, а завоняет – выкинем. Одним хананеем меньше.

– Хватит уже, Ахаз, по одному хананеев считать. Скоро уж свершится Великое Очищение, недолго ждать осталось, – вмешался второй мужской голос.

– Не великое это очищение, а только маленькая чистка, Ирод. Ну, не станет Муоса, а сколько таких Муосов еще есть? Это не верный шаг. Верный шаг – искать пути в Москву и в другие поселения хананеев, чтобы начинать чистку там. А уходя, закончить миссию здесь.

– Опять ты за свое, Ахаз! Опять за свое! Нового раскола среди чистильщиков возжелал, да? Великим мессией себя почувствовал? Или на место Мелхиседека метишь? А забыл заветы Мелхиседека? Он ставил задачу завершить дело Великого Очищения в Муосе и про другие места ничего не говорил, кроме того, что Господь и там назначил ангелоподобных. Может, в тех местах чистильщики давно завершили свое дело, а задержка только за нами?

– Ирод, послушай, что Ахаз тебе говорит, – Саломея вступила в спор, который разгорался здесь явно не в первый раз. – Ахаз не меньше тебя Великого Очищения ждет. И мы все здесь этого ждем, иначе мы не стали бы чистильщиками. Ты вспоминаешь заветы Мелхиседека? Так почему ты не вспомнишь о том, что Судный День наступит только тогда, когда будут уничтожены все хананеи, а потом убьет себя последний во Вселенной чистильщик. Заметь, не в Муосе – во Вселенной! Или ты забыл, кем был, вернее, кто есть Мелхиседек? Он воплощение Гавриила – верховного ангела смерти! А Гавриил – один. И воплощение у него одно – Мелхиседек! А значит, нигде других Мелхиседеков нет. Это наше дело, идти туда и вершить Великое Очищение. А почему ты не вспомнишь слова Мелхиседека о том, что Господь дал нам разум, которым надо пользоваться для дела Великого Очищения? Он не запрещал нам думать, Ахаз. Он дал завет нам думать! Он дал пример нам думать! Вспомни, как он планировал чистки и не давал нам вступать в прямые бои с Республикой, говоря, что мы пока что очень слабы, хотя такие, как ты, давно рвались штурмовать Улей. Мелхиседек думал, а не слепо полагался на Господню волю. Вот и Ахаз думает. И думает он о том, что сказать на Великом Суде, если он послушает тебя, завершит чистку в Муосе, так и не послав никого в другие хананейские убежища.

– И как же вы собираетесь идти туда? И куда, собственно, идти собираетесь? Ждать этот летучий велосипед, на котором нечестивцы из Москвы прилетели? Так что-то давно он не появлялся. А может, пешком туда потопаете? Только мне видится, что если не твари, то радиация точно вас почистит. Хотя польза в этом тоже, конечно, есть – несколькими хананеями станет меньше…