– Тамара, скажу честно, пока вопрос о выходе – твоем или кого-то еще из Ботаников – не стоит. Отсюда выйдут те, кто выживет, и то лишь тогда, когда болезнь будет излечена. Да и не к лицу тебе просить о таком: сама же говоришь, что из-за вас с Виктором все началось. Ты должна принять ответственность на себя и работать здесь, с этими людьми, которые страдают по вашей вине.
– И это говоришь ты, Анна? Это говоришь ты?! – Тамара произнесла это надрывным голосом, едва не срываясь на крик. – Вспомни, кто инициировал полевое испытание мицеона здесь, в Ботаниках? Кто кричал на Ученом совете и в Инспекторате, что это решит проблему продовольствия в Республике? Ты! Мицеон – это твое детище! Это ты, Анна, во всем виновата…
– А ты считала по-другому? По-моему, ты была докладчиком на Ученом совете.
– Что я? Кто я такая? Я во всем верила тебе, – теперь Тамара уже плакала. – А надо было верить Виктору… Он нашел мицеон, он увидел его пищевую ценность и плодовитость, но он же предположил, что мицеон, вернее, его первичные, не дошедшие до нас формы, – биологическое оружие, сброшенное в Последнюю мировую. Он ведь и тебе говорил не раз, что мицеон продолжает мутировать, и нельзя проводить его открытые испытания, пока мы не найдем устойчивую форму…
– Так это же ты убедила его молчать на Ученом совете…
Вера, даже не видя лица профессора, не сомневалась, что та произнесла эту фразу с омерзительно циничной улыбкой на лице. Тамара уставилась на Анну, потом истерично всхлипнула и, уже задыхаясь от плача, произнесла:
– Да, я… Это я по твоей просьбе убедила его молчать… И он согласился… И ты была уверена, что он согласится, потому что знала, что я для него значу… Я его использовала для тебя… А ты нас использовала для себя самой… Ты по нашим трупам въехала в Ученый совет…
– Все, хватит, Тамара. Поговорим об этом позже, а пока осмотрим инфицированных.
Тамара отвернулась, продолжая тихо подвывать, надела головную часть скафандра и стала затягивать шнуры, зажимающие герметичные стяжки между головной и туловищной его частями. Из-за трясущихся рук или безразличия она сделала это не очень тщательно, и одна стяжка завернулась так, что в образовавшуюся щель сзади была видна тощая шея Тамары. Анна в этот момент стояла сзади и однозначно заметила эту оплошность. Вера была уверена, что она поправит стяжку своей подруге или хотя бы сообщит ей о разгерметизации, но та не сделала этого, даже когда ее коллега направилась к лепрозорию.
– Постойте, я вам скафандр поправлю, – громко сказала Вера, догоняя Тамару. Проходя мимо профессора в узком коридоре, она специально, но как бы нечаянно толкнула ее.
Лепрозорий находился в мастерской поселения Ботаники. В старой ржавой двери не было предусмотрено запорного устройства, между дверью и стеной коридора вставлялись упоры, не дававшие открыть дверь. Так от больных ботаников отгораживались ботаники здоровые или, вернее, считавшие себя пока здоровыми. Перед тем как открыть дверь, по команде Веры двое ее людей поставили на боевой взвод арбалеты и вскинули их для возможного выстрела. На удивление, за дверью не было слышно плача или стонов, не было слышно ни единого шороха.
Одна потолочная лампочка мастерской давала очень тусклый свет. В тесном помещении на станках, верстаках, стульях и прямо на полу сидели и лежали около двадцати больных. На звук открывшейся двери они зашевелились, начали вставать и подходить ко входу в мастерскую.
– Назад, всем назад! – приказала Вера.
Больные остановились и молча уставились на посетителей. На этих людей, больше похожих на леших, было страшно смотреть. Их тела полностью покрылись наростами, словно стволы трухлявого дерева трутовиками. У некоторых из-за этих твердых на вид опухолей не было видно глаз, носа, ушей. Профессор отшатнулась от дверного проема и, похоже, только усилием воли заставила себя сделать шаг обратно и снова смотреть на эти порождения кошмара.
– Они насквозь пронизаны мицелием. Грибница, вцепившись в живой организм, постепенно разрастается, одновременно подавляя иммунную систему. Я думаю, что иммунитет полностью ломается через несколько дней после заражения. На этой стадии у зараженного отмечается повышенная температура, иногда – лихорадка. Потом симптомы проходят, и наступает скрытый период – дней десять-двенадцать. Грибница по-прежнему продолжает захватывать организм, но при этом вырабатывает какие-то вещества, действующие как обезболивающее и гормон. По иронии, зараженный чувствует себя хорошо как никогда: у него отличное настроение, повышенная работоспособность и все нарастающее чувство голода – за день они съедали тройную норму. Думаю, это тоже из-за мицеона – ему надо, чтобы зараженный накапливал запас питательных веществ для следующей стадии. А потом начинает расти плодовое тело – то, что мы видим сейчас. Боли они не чувствуют: мицеон по-прежнему о них «заботится», если это можно так назвать. Эти шишки на них растут сначала за счет пожирания мягких тканей, хрящей, кожных покровов, то есть второстепенных органов. Шишки лопаются, выбрасывая споры, очень малые и легкие, практически невесомые. Малейшего сквозняка достаточно, чтобы разнести их куда угодно. А на самой последней стадии гриб поражает все органы: смерть наступает от отказа печени, почек, остановки сердца или поражения мозга, от чего угодно – это самая агрессивная стадия… Вот то, о чем я говорю…
Тамара указала в угол, где лежало что-то – только по приданным одеждой и обувью формам можно было догадаться, что это человеческие трупы, хотя они больше походили на упакованный в одежду хлам, сплошь покрытый шишками. Словно в подтверждение недавно сказанных Тамарой слов, над одним из трупов раздался хлопок – лопнул гриб, образовав серо-коричневое облачко из спор, которое зависло над тем, что когда-то было головой.
– Почему вы их не хороните? – не выдержала Джессика.
– Кому хоронить? Больные это сделать уже не в силах – они слишком больны, а здоровых не заставишь, сами понимаете. Да и где хоронить? Выход на Поверхность вы нам замуровали, а в коридор не пускаете… Если вас это тревожит, то трупы не успевают разлагаться – их полностью пожирает гриб, поэтому от тифа или холеры эти люди точно не умрут, – с горькой усмешкой добавила Тамара.
Больные, как порождения другого, неправильного, искаженного мира, так и стояли, кто мог стоять, и сидели, кто стоять не мог. Они ничего не говорили и почти не двигались, как будто какие-то иллюзорные существа, сами не понимающие, как они здесь оказались.
Профессор властным тоном с оттенком чиновничьего недовольства, пытаясь заглушить внутреннюю дрожь, начала давать указания:
– Так, Джессика, чего стоишь… давай-давай, бери образцы… фрагменты инородного тела у живых и трупов, крови, тканей… мазки тоже возьми… все надо будет исследовать…
Джессика переступила порог, вошла в лепрозорий, раскрыла ящик с пробирками, шприцами, пинцетами и тампонами и принялась брать пробы у больных, которые покорно и все так же молча делали всё, что бы она ни попросила. Профессор не сдвинулась с места, так и стояла у противоположной от входа в лепрозорий стены коридора. И она бы с удовольствием ушла отсюда прямо сейчас, подальше от этого кошмара. Чтобы как-то нарушить тягостное молчание под тихий перестук инструмента Джессики и негромкое общение последней с больными, профессор спросила у своей коллеги:
– Если мицеон разносится спорами, значит, до появления плодовых тел или, как ты их называешь, шишек, зараженный не опасен для окружающих?
– Опасен. Очень опасен… – неожиданно ответил мужчина едва слышным сиплым голосом. Он полулежал-полусидел на полу, опершись спиной о стену, и мало чем теперь отличался от трупов, лежащих в углу. – У зараженного… уже через несколько дней… в выдыхаемом воздухе… на теле… есть частицы мицелия… и даже споры…
– Виктор… Виктор… – разрыдалась Тамара, но к своему коллеге и другу, скорее даже больше чем другу, она так и не подошла.
Мужчине было тяжело дышать и разговаривать, каждое слово ему давалось с усилием. На месте одного глаза у него росла шишка размером с детский кулак, еще несколько шишек на другой половине лица исказили его так, что глаз превратился в узкую щелочку, через которую тот вряд ли мог видеть. Мужчина вяло шарил по полу рукой и наконец нашел то, что искал. Он поднял толстую потрепанную тетрадь и протянул ее:
