У меня все оборвалось внутри.
- Может, денег много дадут?
- А ты думаешь, что она с тобой поделится?..
А что же мне оставалось сказать?
Девушка поняла. Вздохнула.
- Если б деньги... то, может, поехала бы на курорты...
И заплакала.
- Отчего это так... Почему хорошие люди должны мучиться... за чужое зло?.. Ну, отчего?!
Я не успокаивал ее. Молча усадил на лавку, положил руки на плечи. Но что ей сказать... Что?.. Повытрясу деньги из жениных простынь, куда она их прячет сама от себя? Да и сколько вытрясешь?.. Проработали мы с Евфросинией Петровной всю жизнь, а состояние наше все то же - старая хата, хлев, а в нем божественная Манька со своей дочкой. Да еще сундук со старьем... Нет, чуда я не сотворю...
Походил по комнате. Перекладывал мысли, как стопку тетрадей, - эта плохая, эта так себе, эта хороша...
Постой!..
Все-таки доброе дело свершил старый театральный художник!
- Ничего не дадут! - продолжил я разговор с Павлиной. - Ни гроша! Разве уважение человеческое можно взвесить золотом? Что бы ты выбрала: полмешка червонцев и одиночество или человеческую бескорыстную любовь и хорошее общество?
- Ой, это вы правду... конечно...
- Вот бери эту газету, поезжай в уезд... К кому хочешь... к кому осмелишься... Добивайся... дерись... побеждай!
- Иван Иванович... - Девушка подбежала ко мне, схватила за руку и застыла, - видимо, колебалась, что с нею сделать. Потом крепко пожала ее, дергая книзу. - Иван Иванович... клянусь... не только в уезд... к самому всеукраинскому старосте... вот увидите... ну, честное комсомольское!..
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой автор и его положительные герои
окончательно перевоспитывают Софию Курилиху
После разговора с учителем Павлина загорелась ехать в уезд. Но ее хозяева начали сенокос, и девушке пришлось помогать им.
Степан отпросился на пятницу и субботу, в воскресенье - выходной, таким образом, надеялся за три дня управиться.
В тот год еще до начала сенокоса пошли дожди, и на низких местах стояла вода.
Степан, закатав штанины, хлюпал восковыми ногами по рыжей воде, потихоньку ругался, - на каждом шагу попадались кротовины.
София поддавала жару:
- Нету хазяина. Сенокос запущен.
Степан резко оборачивался, сжимал зубы.
- Лишишься и этого. Вот пойдем в коммуну.
София знала, с какой стороны ударить.
- Вольному - воля, шальному - поле... Туда и без хозяйства берут?.. Тогда - забирай свое ружжо да шашку и ступай с богом. А на меня не капает. Не пойду к вашему общему казану. Не буду укрываться одним рядном со вшивой Василиной.
Молчал. Тяжело дышал. Потом говорил:
- В суд подам. За половину всего.
Холодок пробегал по спине у Софии - знала: такой теперь порядок. Но за нее стоял неписаный закон села - никогда еще примак не отваживался поделить женино добро. Село этого не простит.
Усмехалась про себя, но тем не менее уводила его от этой мысли:
- Ну что ж, отхватишь часть поля, оторвешь половину хаты и хлева - и тяни себе к голодранцам. А нам... с дочкой... как-нибудь...
Вон куда она гнет.
Поговорить с Яринкой?.. Она, может, и примет его сторону. Но согласятся ли коммунары взять на свое попечение калеку, когда у них и своих хватает?..
Со злостью срезал мокрые кочки, так и бросалась кровь в лицо от напряжения. Но разве этим облегчишь душу?
Не мог Степан бросить падчерицу на произвол судьбы, на Софиину милость... Развалить хату над головой Яринки?..
И отомстить Софии не мог.
Из-за этого возненавидел все, что мог считать хотя бы наполовину своим.
Чужое!..
И эта женщина, и хата ее, и огород, и сенокос. Даже небо над ним чужое.
И работал рьяно - не от любви, а от ненависти, - только бы поскорее управиться. Затем ногу в стремя и - айда ловить вооруженное кулачье, Струковых и Шкарбаненковых последышей, Титаренкова выродка...
И уже не обращал внимания на то, что остаются огрехи и София сопит от такой небрежности. И уже не смущало, что жена кряхтит, взваливая себе на спину рядна с непросохшим сеном (переносили с Павлиной на суходол), - так, так, понатужься, сбрось с себя жирок!..
Метнулась от него гадюка, изловчился, схватил за хвост и, раскручивая ее в воздухе, поднял вверх. Змея извивалась, но достать до руки не могла. Натешившись испугом Софии, убил противное пресмыкающееся об окосье. Подморгнул побледневшей Павлине.
- Вот так мы с гадами!..
Внутреннее напряжение Степана разрядилось, и он с чувством легкой физической усталости работал уже спокойно, без злости.
Павлина чувствовала себя неловко. Ей казалось, будто семейная ссора в какой-то мере касалась и ее. Чтобы сгладить чувство этой мнимой причастности к супружеской распре, она начала увиваться вокруг Софии, старалась работать сноровистей хозяйки.
- Да отдохните, тетушка София. Я сама...
- Ой, что ты... К слову сказать - в чужом пиру похмелье, - с грубоватой благодарностью бурчала хозяйка. - Остановишься отдохнуть, так тот басурман... Ой и злой же!.. Все за коммунию свою...
- Дядька Степан справедливые... - уклонилась от спора девушка. Досадовала сама на себя, так как все откладывала очень важный разговор.
Когда сошлись поесть, сказала, не поднимая глаз:
- Дядь Степан, надо бы завтра как-то отвезти Яринку в Половцы.
- А чего? - насторожилась София. - Не видали ее там, что ли?
- Утверждать в комсомол. Это уже нас пятеро будет в Буках.
На какое-то мгновение София онемела.
- Так-то?! - взорвалась она. - За мое добро?! Мало ли у меня горя в хате?!
- Да, так, тетка! - тихо, но твердо ответила Павлина. Она вся напряглась: вот сейчас вскочу на ноги, побегу собирать вещички и...
- Молодец девка! - просто сказал Степан. - Завтра сам запрягу.
- Лучше б на кладбище повезла, чем туда!
- На кладбище я тебя выпровожу, - с ленцой пообещал Степан. Но в голосе его София почувствовала такую угрозу, что внутри у нее словно бы оборвалось что-то.
Вскочила и побежала домой.
Степан переглянулся с Павлиной и не торопясь направился за женой.
Когда София влетела в хату, ей казалось, что внутри у нее гудит осиный рой.
Приступила к дочке с кулаками, зашипела:
- Бога с-святого перес-стала боятьс-ся?!
- Чего вам? - слегка побледнела Яринка.
- В комсомол?! Мало тебе одного лиха?! Мало пересудов?! Мало худой славы?! Не поедешь!.. Перед образами клянусь!
- Вынесите, мама, образа, - с удивительным спокойствием сказала Яринка. И прибавила онемевшей от ужаса матери: - Если они не помогли мне, то и не навредят. Вынесите! - Лицо ее передернулось от боли.
- Не пое-е-едешь! - зарыдала София. - Прокляну!
- Поеду, мама. Так и знайте! А если... - Она на миг заколебалась. ...А если станете мешать - побью рогачами все образа в хате! Ага! Вот возьму и побью!.. А вы мне ничего не сделаете. Дядька Степан заступятся!.. Вот и поехала. И в комсомол записалась! А то с вами... да с вашими живоглотами... куркулями... я счастья не изведала... да и не изведаю...
София пятилась, пятилась да и села на лавку. Лишь шевелила губами, лишилась голоса.
Такой и застал ее Степан.
- Дядя, дайте матери воды. Они заболели.
- Вот я ей сейчас да-ам напиться!.. - мрачно протянул Степан. - Ну, так что? - обратился к жене. - Отговорила?.. Говорила, балакала, рассказывала, аж плакала... Кончилось твое время! - И почти с жалостью посмотрел на жену. - Не становись людям на дороге, не то затопчут. Не топчи правду, не то обожжешься! - Взял за руку, поднял на ноги и легонько, но настойчиво потянул из хаты.
- А в коммуну не пойду, хоть убей! - Это была ее уступка - мужу и дочери.
- Да тебя туда и не пустят, - тоже уступил Степан. - Ты и там снюхаешься с куркулями. Да еще и грехов не замолила за титаренковского душегуба.
Что творилось в душе Софии - не ведала, пожалуй, и она сама. То ли и вправду уступала в чем-то - Степан не знал. Она хитрее, чем можно предполагать. Так и понял: в надежде на большее вымогала меньшее:
