- Поспешайте, юноши! Нам еще надо всю землю объехать!
Говорю ему как-то:
- И зачем вы, Сидор Ларионович, детей обманываете? Пожалуй, это самое большое преступление - врать ребенку!
- Гм! - приложил Коряк пальцы ко лбу. - Это вы меня, Иван Иванович, сразили наповал. Оно действительно, нельзя юношев дурить. Но ведь мечта! Разве она не больше того, что мы делаем? Вот я не могу летать, так как не птица. А хочется! Во сне летаю. Выходит, и сам себя обдуриваю... Не могу всю землю объехать. А хочется. В мыслях где только не бываю. Потому мечта!.. А вы хотите отнять ее у меня. И у этих юношев. Чтоб они жили как кроты слепые. А разве до всеобщей коммуны мы с вами доживем? Но они, а может - дети их, доживут. Потому - мечта! Такая прекрасная, что для нее и работать надо, и голову сложить не жаль! Ну, а теперь про этих юношев. Не обманываю я их. Пойду к самому председателю уездного исполкома, скажу: "Дай ты мне, товарищ Аристов, своего бенца только на один день - ради коммуны, ради мечты!.." И покатаю я своих боевых юношев хотя бы до Половцев и обратно, всех - до единого, а сколько радости будет!.. Ведь для них мир кончается где-то за горой, по пути в волость. А тут тебе вдруг - и поля, и леса, и горы, и долины. Вся земля, красивая как мечта!..
В тот день пригласил я Сидора Ларионовича к себе на обед. Он не отказывался, только растерянно глянул на свои руки.
Фыркая, как конь, долго умывался под умывальником, тер руки песком и все никак не решался вытереться свежим полотенцем, что вынесла Евфросиния Петровна.
- Мне, мадам, какую-нибудь тряпочку бы, - возвеличил он мою жену. Но поскольку его заставили воспользоваться полотенцем, то осторожно ткнул им несколько раз в лицо, так же наполовину осушил руки и недовольно крякнул: - Забыл уже, как среди людей... а жинку мою деникинцы застрелили... вот так и остался бобыль бобылем... Так что извиняйте за мой "фрак"...
Снисходительная улыбка Евфросинии Петровны не успокоила его. Сидел съежившись и все приглаживал свою жесткую чуприну.
Белая скатерть страшила его.
Евфросиния Петровна расщедрилась на полбутылки казенки.
- После контузии я вроде не пью, но ради такого случаю...
Первая же чарочка ударила ему в голову. Лицо потемнело еще больше, единственный глаз горел черным огнем.
Борщ Евфросиния Петровна варит такой вкусный, что я удивлялся выдержке кузнеца: ел медленно, обороняя ложку куском хлеба.
- Ну, мадам!.. - Таким образом он высказывал свое восхищение кулинарными способностями хозяйки. - Эх, мадам!..
Откуда он набрался такой учтивости, я не знал.
Вареники утопали в сметане, и Сидор Ларионович принялся поспешно их спасать.
- Эх, мадам! - Это было уже вместо послеобеденной молитвы.
А потом Коряк разговорился.
- Вот так бы накормить всех рабочих людей на всей-всей земле... Может, аж тогда я был бы счастливый!..
- "Не хлебом единым...", Сидор Ларионович!.. - возразил я.
- Нет, Иван Иванович! Пока на всей земле великое множество голодных ртов, прежде всего коммуна должна накормить людей. Ведь тот, кто голодный, тот и унижен. А нам нужно, чтоб люд был счастливый и гордый, чтоб не гнулся и никого не боялся, чтоб не подставлял другую щеку, а как потребуется - так саблей, саблей! А тогда уже пускай употребляет и духовную пищу - от нее вреда не будет... А вас, мадам, можно смело назначить поварихой на всю мировую коммуну!
"Мадам" расцвела, она, вероятно, издавна только и мечтала стать поварихой.
Потом Коряк рассказывал про бои на белопольском фронте. Он так горячо переживал прошлое, что на нас с женой даже ветром повеяло от тех яростных атак. А когда пошла речь о нашей неудаче подо Львовом, схватился за голову ветеран и зарыдал.
- Не подумайте, мадам, что я пьяный... А очень мне жаль, что трудящийся люд в Польше остался в панской неволе! Но воевал я честно, говорю вам! Эх и люблю ж я военное дело, когда надо оборонять трудящийся люд! Когда-то и я боролся с буржуями за восьмичасовой, а сейчас вот и по четырнадцати роблю для коммуны, потому - мечта! И в партию записался еще в восемнадцатом, чтоб та мечта скорей расцвела!.. Ну, прощевайте покамест. Спасибо за гостеприимство и за обед, дюже вы правильные люди, что не чураетесь нашего общего дела и - так мне сердце подсказывает - уважаете коммуну... А у меня работы!.. И бороны еще беззубые, и культиваторы безногие, и паровые тракторы - без души. Да только все сделаем! Потому мечта!..
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, где автор рассказывает, как один дедок
способствовал Яринкиному обращению
После разговора со Степаном Курило дня два не решалась Павлина сказать Евфросинии Петровне о своем переселении. Не хотелось ей расставаться и с Катей.
Но все же выбрала удобную минуту и обратилась к Ивану Ивановичу:
- Приходил ко мне ваш сосед. Милиционер.
Учитель внимательно посмотрел на девушку и, догадавшись, что разговор будет не из приятных, промолчал.
- У него падчерица больная. Знаете?..
- Как не знать... Я думаю, что про нее вскоре будут знать многие люди.
- Так я к ним перехожу.
- Вот как...
Наступило молчание.
- Вы не думайте...
Иван Иванович усмехнулся - сожаление, обида, прощение.
- Нас уже вторично покидают... Настанет, видимо, время, когда и Виталик оставит родное гнездо. Старые всегда остаются в одиночестве.
- Ой, Иван Иванович... Привыкла я к вам. Но только есть люди, которым еще тяжелее.
- Понимаю. Вот только Евфросиния Петровна... Ох и достанется мне!..
- Да, наверно, и мне... - засмеялась Павлина.
Однако Евфросиния Петровна не набросилась с упреками ни на мужа своего, ни на Павлину.
- Может, так оно и лучше.
С тех пор как рухнули ее матримониальные намерения в отношении девушки, Евфросиния Петровна постепенно утратила жгучий интерес к Павлине. И все же, когда та собрала свои пожитки и начала прощаться, учительница смекнула: а вдруг скажут - выгнала дивчину, нрав свой показала? А все должны знать: страстная защитница женщин, председатель женсовета не только образец справедливости, но и добрая, уж такая добрая женщина!..
И Евфросиния Петровна, обняв Павлину, вполне искренне расплакалась у нее на плече: "Погоди, детка, я еще не все сказала... еще несколько слов... сядь, посиди минутку..." - а сама ринулась к сундуку, долго рылась в нем, придерживая крышку головой, достала оранжевый в цветах платок и накинула его Павлине на плечи.
- Ты только посмотри, Ваня, как она хороша! - И это должно было означать, что такой красивой девушка стала лишь благодаря подаренному платку.
Павлину заставили хорошенько укутаться, повертеться перед зеркалом, а женщины в стороне тоже склоняли голову от плеча к плечу и тоже поглядывали в зеркало, а там отражались улыбка щедрости и сжатые от гордости губы.
- Носи, деточка, на счастье и хотя б иногда вспоминай вредную Фросину Петровну!
И опять объятия, и опять слезы - на этот раз от умиления своей добротой.
В тот день Павлину обнимали трижды. Евфросиния Петровна, как известно, положила начало.
София Курилиха хлопала своими прекрасными серыми глазами: ой, говорил мне муж, такая уж красивая, как писаная, такая добрая, и прими ты ее, как дочку родную!.. А я во всем слушаю его, это же муж!.. А то, что вы в том комсомоле, так что ж... разве там безбожники какие?.. Неверующие, говорите?.. Гм!.. Ну, это уже как кто...
А Яринка так едва не задушила девушку в своих объятиях.
- Ой, Павлинка, какая ж ты, какая!.. Я думала - не придешь... Плакать хотела... А ты!.. Вот так бы откусывала от тебя, как от конфетки!.. Вот так бы ела тебя с паляницей, как мед! Вот так бы вслушивалась в тебя, как в сказку!.. Вот так бы разрисовывала тебя, как цветок!.. И что ты такая красивая? И почему я не такая?.. Ты будешь теперь носить мне книжки каждый день? Ведь так? И спать будем вместе? Я не брыкаюсь, ей-богу!.. А чтоб храпеть - ни за что! Я тебе сказки буду рассказывать, пока не заснешь. Я знаю хорошие-прехорошие!.. А то и стихи на память. "Рассветает, край неба пылает..." Ой, как хорошо!.. А то еще хату-читальню тебе разрисую... Любишь меня?.. А я тебя так люблю, так уже, так!.. Только не напоминай мне, что я калека. Если с тобой, то мне и ног не надо. Словно бы как лета-аю-у-у-у с тобою-у-у вме-е-есте!..
