Джози, которая играла камеристку Марию, прошлепала вверх по лестнице.

– Питер Менекола ушел.

– В каком смысле «ушел»? Вышел? – спросил Ники.

– Совсем ушел. Его мать повредила ногу в церкви. Полезла на хоры, повалила всю группу теноров, как домино, и, приземлившись, сломала бедро. Вот, держи, – она протянула Калле костюм Менеколы.

Калла посмотрела на Энцо.

– Я не смогу его заменить. Я уже играю священника в этой сцене вместо Поли Гатто. Ты же помнишь, он отпросился. Ему вырезают желчный пузырь, – сказал Энцо, натягивая через голову черную сутану.

– Выбрось сцену, – предложил Хэмбон.

– Мы не можем ее выбросить, это же свадьба Себастьяна и Оливии.

Ники в отчаянии листал сценарий.

– Ники, сыграй ты, – нашелся Тони.

– Отсюда?

– Нет, со сцены. Давай. Текст ты знаешь. Играй Себастьяна.

– Я не могу.

– Хорошая мысль! – подхватила Калла.

– Я не умею.

– Ты должен.

– Я не актер.

– Все мы здесь актеры, – усмехнулся Тони.

– Ты – единственный, кто у нас есть, – властно сказала Калла.

Следующие несколько секунд пролетели стремительно, потому что Ники остолбенел. Энцо вручил ему костюм. Казалось, стая птиц налетела на него и расклевала его одежду, но, вместо того чтобы оставить Ники нагишом, птицы переодели его в детали костюма.

– Давай помогу тебе с кафтаном, – промурлыкала Джози, расстегивая пуговицы на его рубашке.

Ники оттолкнул ее руки.

– Не смущайте его, – приказала Калла.

Актеры отвернулись (Джози – с большой неохотой), пока Ники снимал брюки и с помощью Бонни натягивал штаны Себастьяна.

Похожее чувство он уже испытывал, когда впервые надевал военную форму в Форт-Рукере. Если одежда делает человека мужчиной, а мундир превращает мужчину в солдата, то костюм создает актера. Неужели этот крашеный суконный мешок действительно обладает магической силой? Ники прикрепил воротник и одернул подол, надеясь, что кафтан придаст ему храбрости, обратит его в персонаж. Но кроме всего прочего, Ники хотел спасти спектакль. Ему не довелось стать героем, но, как все мужчины, он мечтал об этом. И вот теперь настал тот самый момент, когда судьба и ремесло сошлись, чтобы дать Ники Кастоне возможность показать миру, в чем его призвание, хотя он сопротивлялся всякой мысли о том, чтобы стать актером. В самой глубине души Ники мучительно желал играть на сцене, но подавлял это желание. Во-первых, театр не совпадал с его регламентированной повседневностью, во-вторых, он не верил, что сможет дорасти до уровня таланта Тони Копполеллы. Но сейчас, хочешь не хочешь, Ники придется открыться. Сэм Борелли верил, что публика скажет тебе, создан ты для сцены или нет. Ники был готов проверить, так ли это.

Норма взбежала по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Ее сияющие каштановые волосы, завитые в толстые локоны, прыгали по плечам.

– У нас проблема! – прошептала она. – Кэти тоже ушла вместе с ним.

– Как, Кэти Менекола тоже нас бросила? – Калла пришла в негодование. – А один член семьи не мог управиться со сломанной ногой?

– Видимо, нет.

Норма сама была полуодета, в одном только корсаже от костюма для пятого акта.

– Давайте ее костюм, – велела Калла.

Костюмерша Бонни, чье настроение обычно было под стать ее милому имени[31], сбежала по ступенькам с костюмом в руках. Она протянула его Калле, язвительно заметив:

– И кому нужны эти костюмеры?

– Мне, видимо, – проворчала Калла.

– Бонни, тебя тоже уволили? – спросил Ники.

– Конечно.

– Ну кто так управляет творческой организацией! – разозлился Ники.

– Вот и я о том же! – согласилась Бонни.

– Может, дождетесь конца спектакля, а уже потом перемоете мне кости? – спросила Калла. – Отвернитесь, – велела она.

– Сыграешь Оливию? – спросил Тони.

– А у нас есть выбор? – Калла потянулась, чтобы расстегнуть молнию на платье.

Шеи мужчин дружно дернулись в сторону Каллы, предвкушая падение хлопкового пике на пол.

– Не смотреть! – рявкнула она.

Все отвернулись.

Когда Калла переступила через платье и протянула его Бонни, Ники не удержался и подсмотрел. Загорелая кожа мерцала в золотистом приглушенном свете перекрестных лучей специальных боковых светильников, и в этих лучах было явственно видно, как хорошо сложена Калла. И он отметил, что для простой девушки, не склонной прихорашиваться, расфуфыриваться и уж точно не носившей эластичный пояс, без одежды Калла выглядела далеко не заурядно. Длинная шея, точеные плечи и руки, изумительной формы грудь, но Ники не хотелось пропустить все остальное за то короткое время, что было ему отпущено, поэтому взгляд его спустился на узкую талию, изгибы бедер, ягодицы, чуть более выпуклые, чем казалось в одежде, и самое восхитительное – бледно-розовые подвязки, на которых держалась серебристая дымка чулок. Эти подвязки обвивали бедра Каллы, как ленточки обвивают подарок. Цвет чулок был ему знаком – точно такие же чулки жена его брата Лина стирала вручную и развешивала на веревке у него в ванной каждую субботу вечером, чтобы назавтра надеть их в церковь на воскресную мессу.

Бонни выложила кольцом бархатное платье Кэти на полу, и Калла шагнула в этот круг. Как будто рождение Венеры совершалось у них на глазах, пока Бонни медленно поднимала лиф розового бархата с пола, словно створку раковины, и водружала его на эти полные груди, прежде чем руки Каллы скользнут в пышные рукава. Платье оказалось сильно велико Калле, но теперь уже было неважно, как костюм прячет ее, – ведь Ники видел, что под ним.

Калла поймала взгляд Ники и зыркнула на него.

– Да неужели?

Ники быстро отвел взгляд, прямо на фонари прожекторов, и временно ослеп.

Бонни застегивала платье на Калле, когда та уже шла к сцене следом за Энцо-священником. Ники двинулся за ними.

– Ты подглядывал!

– Это вышло случайно, – виновато прошептал Ники.

– Ну да, случайно средь бела дня въехал на машине в кирпичную стену, – съязвила Калла в ответ.

– Ага, вроде того. – Ники был счастлив, что увидел ее почти совсем нагое тело, пусть точит об него когти сколько угодно.

– Может, передумаешь насчет моей работы? – шепнула Бонни, одергивая юбку Каллы.

– Не сейчас, Бонни, – огрызнулась Калла.

Калла выпихнула Ники на сцену, разместив его в нужной точке, а потом проскользнула за декорациями и встала рядом с Энцо.

Ники знал все мизансцены, потому что не пропустил ни одной репетиции. Он знал все тексты всех персонажей – по правде сказать, он мог бы сыграть и Оливию, и Виолу, возникни такая нужда.

И все же, при всех его знаниях, у него не было никакого опыта в роли дублера. Исполнение роли пастуха в рождественском вертепе в церкви Святой Риты, когда он был еще мальчиком, как и выступление на радио в пьеске, где он озвучивал разных животных, будучи подростком, никак не тянули на актерский опыт. Ники предстояло при ярком свете рампы поставить на кон все свои скудные умения. Он должен был сыграть роль Себастьяна, но тело его бунтовало. Оно было сущим комком нервов в кафтане. Колени вдруг затряслись, да так яростно, что, поглядев вниз, Ники не увидел своих ступней – только складки шерстяной ткани костюма, под которой ноги ходили ходуном. Горло перехватило, губы пересохли, левое веко задергалось в лихорадочной морзянке. Калла вытолкнула его на сцену во мраке, и впервые с тех пор, как он был ребенком, Ники чувствовал себя растерянным, покинутым и испуганным – таковы были его собственные определения сиротства.

Монолог Себастьяна открывал сцену в саду Оливии, так что не было никаких надежд как-то облегчить Ники задачу. И пришлось Ники брать роль за горло и давить, выжимая хоть какой-то смысл из того, чего он до сих пор не понял.

Не зная, за что уцепиться, он нырнул в глубокий колодец своей памяти и подумал о том, что чувствовал однажды ночью во Франции, в городе Туре, во время войны, когда он и двое его сослуживцев-пехотинцев оказались отрезаны от своих и заблудились в лесной глухомани. Он вспомнил, как глядел в черное ночное небо, отыскивая кусочек белого света – тоненький черепок луны. Тогда он принял это как знак и последовал за ним, веря, что это путь к спасению.