Пойдёт кормить собак,

либо сидит в купальнике на пляже

и, тихо напевая, что-то вяжет,

стоглазый взор не отстаёт никак,

и каждый что захочет, то и скажет:

тут все вольны – и умный, и дурак.

Нахмурится, в себя погружена:

сегодня снова объясняться с мужем,

корить себя, хвалить нехитрый ужин

и сознавать, что в общем-то нужна

лишь сигарета да глоток вина.

Кинотеатра зал полупустой,

на мерзлых стенах стынущие тени,

вот гаснет свет, сейчас замрет мгновенье,

спасительной укроет темнотой,

откроет губ запретное тепло

и нежность рук, забытую, как детство.

Влюблённые в чужих, куда им деться?

Где место, чтобы спрятать их могло?

Они не знали, что бывает так,

как будто вдруг захлопнутся все двери,

и, как волной, их выбросит на берег,

где все свои, но каждые встречный – враг.

И всё ж вдвоем пока не вспыхнет свет,

вдвоем,

            спасибо «студии Довженко»

за два часа короткого блаженства,

за без труда доставшийся билет,

за этот фильм – ни сердцу, ни уму,

мелькнувший незаметно, как свиданье.

Что этим двум экранные терзанья?

Они домой уйдут по одному.

На скромной кухоньке стена

резной украшена доскою.

С затейливостью городскою

в доске тоска отражена

по деревенскому покою.

Наивна грубая скамья,

фонарь-коптилка над плитою,

а на хозяйке кружевное,

то ль пончо, то ли что иное,

о чём спросить стесняюсь я.

Компания всегда одна:

хозяйка – бывшая актриса,

сосед – редактор из «Совписа»,

художник – ярый враг вина,

но пьющий водочку «до дна».

Все в возрасте, но без имён,

не избалованы вниманьем,

и, может, это моветон,

но у хозяйки свой резон,

на кухне принимать компанью.

Уверен, и в Париже нет

уютней этого салона,

хоть заменяет винегрет

и водка с огурцом солёным

коктейли, устриц и фуршет.

Я так люблю от суеты

сбежать сюда под воскресенье,

молчать, топить в вине сомненья

и грусть несбывшейся мечты,

и знать, что здесь бываешь ты…

Толпа, как в Пушкинский музей

на «Монну Лизу»,

кто норовит через друзей,

кто лезет снизу,

а чувства тех, кто ближе всех,

сродни экстазу —

им выпал редкостный успех:

дают паласы.

В глаза бросается одна –

а ля мадонна,

следы побоев и вина

в лице зелёном.

Уселась, будто на диван,

в углу витрины,

плывет над нею караван —

зады и спины.

И так бедняга хороша,

так дышит тяжко,

что там, где прячется душа –

всё нараспашку.

Вся наизнанку, без прикрас,

прости ей, Боже,

зато плевать ей на палас

и эти рожи.

Внезапно – прыг и ну скакать,

откуда силы?

И ну честить в Христа и в Мать,

в святых и в милых…

Смеются, глядя на неё –

пьяна молодка,

что делать? Каждому своё,

вот этой – водка.

Кто очи долу отведёт,

Кто смотрит косо,

а кто скривил брезгливо рот

и крутит носом.

К ней, плача, мальчик лет шести

пролез упрямо,

но все, что смог произнести:

– Не надо, мама.

Качнулась, будто от толчка,

исчезла резвость, к

акая вдруг в глазах тоска,

какая трезвость!

Возраст Господа Христа –

замечательная дата.

Ты все так же молода,

только друга виновато

серебрится борода.

Речь его витиевата,

суть её зато проста:

просочились, словно в вату,

ваши лучшие года,

и расстреляна мечта

наповал, как автоматом.

Он сегодня за столом,

снова дорог, снова близок,

тост за умницу Ларису,

тост за маму – за актрису.

Что ж у мамы в горле ком?

Что ей плачется? По ком?

По какому по капризу

слёзы бывшая актриса

вытирает не платком,

как ребенок – кулаком?

Друга ты не уважаешь,

но он прав, ты это знаешь.

Как сомнамбула, по краю

черной пропасти шагаешь

и пока хватает сил

сохраняешь равновесье

либо рюмкой, либо лестью,

либо тем, кто нынче мил.

«Слушай, слушай!»[1]

Он произносит Селли вместо Шелли,

он с буквами пока что не в ладах,

и не кощунство ль во младенческих устах,

да и во взрослых – рядом с колыбелью

чужих стихов магическая вязь,

звучащая легко, но непонятно,

и воспроизведённая невнятно

двух языков таинственная связь?

Корю себя, но в глубине души

укоры разума сухого отвергаю.

Возможно, лучше те стишки, что к маю,

к октябрьским безумно хороши,

но что ж не трогают ни детский ум, ни душу?

Он просит: почитай мне «Слушай, слушай…»

Родные её звали Мириам,

а русский муж по-русски: Миркой, Мирой.

Он с детских лет не верил чудесам,

но, что любовь угодна небесам,

он верил и повёл невесту в храм,

там, вопреки желанью пап и мам,

она венчалась со своим кумиром.

Ведь он был первым парнем на селе,

красавец Вася – слабость вдов и девок,

и встречи с Миркой, видно, Бог хотел,

а Яхве иль Христос – не в этом дело.

Но ей завидовали завистью не белой.

Спустя неделю началась война…

Он сам ушёл на фронт, по доброй воле…

И разве в том её была вина,

что не удержит юная жена,

когда у близких столько слёз и боли.

С войны он не пришёл, его война

закончилась в Берлине в сорок пятом

чуть раньше срока, мир и тишина

к нему пришли со взорванной гранатой.

Его убил осколок.

            Он упал

на лестницу горящего Рейхстага,

и падая, он не увидел флага.

Он победил, но он Рейхстаг не взял.

А те, кто взял, кто выжил, победив,

его жене прислали похоронку.

Она взяла её рукою тонкой

и рухнула, конверта не открыв,

прямо под ноги пьяной почтальонке.

Весь мир был пьян, победная весна

сулила прочный мир, как всем казалось,

а к Мирке в дом опять пришла война

и никогда уже не прекращалась.

Романтики, погибшие в боях,

там, за сороковыми-огневыми,

не исчезали, превращаясь в прах,

а навсегда остались молодыми.

Романтики, влюбленные в страну

и верившие в дружбу, честь и совесть.

Без них ей бы не выдержать войну

и нашей жизни горестную повесть.

Без их стихов, без ветра бригантин,

без их презренья к званиям и рангам,

без их готовности идти пешком до Ганга,

ползком – до ослепительных вершин.

Без их извечной тяги к красоте,

без веры, что она сей мир спасает.

Пускай сегодня появились те,

кто память даже павших оскорбляет,

но строчки, строчки защищают честь

поэтов, не увидевших Победы…