Гурджиев молча достал белоснежный батистовый платочек и, прикрыв кровоточащую рану, продолжил трапезу. Поняв мой незаданный вопрос, он пробурчал, именно пробурчал, в несвойственной ему манере, но как делают это зануды старики: «Не сегодня, не в этот раз…» Потом, холодно глядя мне в глаза, добавил: «Если ты умеешь считать до десяти, остановись на цифре девять. Ничего не было, потому что не должно было быть».
Я правильно понял просьбу-приказ Георгия Ивановича и до сих пор никогда не упоминал об этом инциденте. Шрам от ножевого удара останется у него на всю жизнь, и чтобы скрыть его, отныне франт Гурджиев будет всегда иметь немодные причёски.
В то утро, за кесешкой зелёного чая размышляя о чём-то своём, он неожиданно сказал: «Что может быть серьёзным для человека, который сидит в тюрьме и приговорён к смерти? Только одно: спастись, убежать. Всё остальное несерьёзно». Эта фраза, сказанная Гурджиевым как бы между прочим, тамгой отпечаталась в моей памяти на всю жизнь. Я вспоминал её всякий раз, когда в критической ситуации у меня возникала необходимость среди прочего несерьёзного не забыть о главном.
Для меня та памятная поездка была лёгкой до того момента, пока мы не посетили захоронение семи великих суфийских мастеров в Бухаре. Находясь под впечатлением от мистического духа этого места, Гурджиев стал задумчив, а после обстоятельного разговора с суфиями в бухарской ханаке Надир-Диван-Беги – самой знаменитой в мире суфийской обители – Георгий Иванович и вовсе замкнулся. Он больше не проронил ни слова до самого возвращения в Баку.
Позже, анализируя эту поездку, я подумал, что причиной изменений Гурджиева послужил один разговор с суфиями. Речь шла о том, что путь духовного совершенства суфия лежит только через полное подчинение учителю (шейху) и выполнение всех его указаний. Чтобы командовать, прежде всего нужно научиться приносить пользу, нужно научиться служить. Думаю, именно этот суфийский закон кардинально изменил воззрения Георгия Ивановича на взаимоотношения учителя и ученика.
Сегодня Гурджиев – это легендарный учитель эзотерической школы, избранник, входящий в эзотерический круг тайных владык мира, владеющий инструментом управления сознанием масс. Между прочим, его ближайшие ученики-обожатели определяют Гурджиева как «феномен, сопоставимый с Иоганном Фаустом». Хотя я считал, что такое сравнение несправедливо, поскольку, в отличие от мошенника Фауста, в характере Георгия Ивановича прагматизма не меньше, чем авантюризма.
Гурджиев приехал вместе с двумя своими учениками. Одним из них был граф Карл Хаусхофер, учёный, политолог, генерал-майор германской армии. О нём я знал лишь то, что он в своё время был инициирован японским императорским двором. Кроме того, я знал, что Хаусхофер считает Центральную Азию, и в первую очередь Семиречье, колыбелью не только германской культуры, но и центром проживания ариев – индоевропейцев, лучшей и величественной части народонаселения земного шара. По своим убеждениям Хаусхофер был настолько близок Гурджиеву, что тот рекомендовал его влиятельным людям самого могущественного тайного общества Азии – «Золотые шапки», с которым Хаусхофер активно сотрудничал в последующие годы. Гурджиев даже дважды брал Хаусхофера с собой в путешествие по Тибету.
Георгий Иванович со всей серьёзностью относился к воспитанию своих учеников, заставляя их глубоко изучать первоисточники эзотерических учений, которые сам знал досконально. Гурджиев чуть ли не наизусть знал тибетско-буддийский канон «Ганджур» и всегда вовремя мог его цитировать. Он использовал всякую предоставленную возможность, чтобы штудировать священные тибетские мантры, как известно, отлитые золотом на серебре, к которым свободный доступ имеют лишь единицы на планете.
Вторым учеником был Иосиф Сталин – профессиональный революционер. Он знал Гурджиева с юных лет, считал его своим другом и единомышленником. Вместе участвуя в различных эзотерических сектах, они верили в существование сверхъестественных сил, с которыми связан человек, и одинаково понимали значение этих сакральных связей как в жизни отдельного человека, так и в жизни общества. Гурджиев раньше других рассмотрел в характере Сталина черты будущего вождя народов. Он учил Сталина эффективным приёмам управления массовым сознанием. Однако Сталину не нравилось, что Гурджиев принимал его своим учеником, потому что Сталина не устраивало гурджиевское правило беспрекословного подчинения ученика своему учителю. Он не хотел подчиняться какой-либо персоне, наоборот, он не сомневался в том, что добьётся такого положения, когда все будут подчиняться ему, со всеми вытекающими последствиями. Так, собственно, и вышло, если заглянуть за горизонт истории.
Именно тогда мне открылась сцена, значение, которой стало понятным много позже. Май 1953 года. Из деревни Курейка Туруханского района Красноярского края вышла группа из шести человек, недавно амнистированных «врагов народа». Это были люди разных возрастов и сословий, но сейчас двадцатилетняя каторга сделала их безликими немощными существами с потухшим взглядом. Они направились к рыбацкому домику на берегу Енисея, в котором во время царской ссылки жил Иосиф Сталин. Недалеко от домика, на крутом утёсе, нависающем над Енисеем, стоял десятиметровый монолит-памятник товарищу Сталину. Трое из прибывших молча подошли к постаменту и установили взрывчатку в ногах «вождя». Остальные трое расстелили на пеньке газетку с указом об их амнистии, поставили бутылку «Московской» и разложили нехитрую снедь. Все переглянулись, священник перекрестился. Военный попросил всех укрыться и поджёг шнур. Через минуту раздался взрыв. Монолит оторвался от постамента и, сделав сальто-мортале, нырнул в Енисей. Злоумышленники без слов и не чокаясь выпили за всех невинно осуждённых и сгинувших в сталинских лагерях, прибрали за собой пенёк и ушли с места возмездия не оглядываясь. Они не могли знать, что памятник опустился на дно реки лицом вверх. С тех пор капитаны енисейских судов обходят это место стороной.
Я улучил минутку и, отведя Гурджиева в сторону, проявляя учтивость, спросил, как его дела, как он себя чувствует и тому подобное. Георгий Иванович не принял мой политес и, наклонившись, прошептал прямо в ухо: «В жизни человечества бывают периоды, когда массы народа начинают непоправимо уничтожать и разрушать всё то, что создавалось веками и тысячелетиями культуры и цивилизации. Это периоды массового сумасшествия. В этот период освобождается огромное количество знания. Необходима работа по собиранию знания, которое иначе будет утеряно». Потом посмотрел мне в глаза и, не говоря ни слова, повернулся на каблуках и пошёл в глубину комнаты, к своим спутникам.
Я оторопел от услышанного. Действительно, на дворе – ноябрь 1916 года, и мы стоим на пороге колоссальных изменений в жизни целых народов, и это потребует от нас новых, не проявленных до сих пор качеств. В эту минуту я глубоко осознал масштаб той задачи, которую два года назад поставила передо мной Азиза, и, скорее всего, не только передо мной. Я, кажется, физически почувствовал на себе груз ответственности по поиску и воспитанию людей, способных собрать, сохранить и передать потомкам весь объём мировых знаний.
Мои раздумья прервала вышедшая в зал Азиза, которая по-французски поприветствовала всех присутствующих. Затем, взглянув на Гурджиева и Шри Ауробиндо, что-то сказала им на арамейском языке, очевидно, понятном её гостям. Затем жестом пригласила их в зал. Нам стало ясно, что для остальных всё сказанное в этом зале останется тайной. Магис галантно пригласил Мирру Альфасса на чашку чая в библиотеку, а я, в свою очередь, пригласил Карла Хаусхофера и Иосифа Сталина в каминный зал.
Сейчас я впервые встречался с профессиональным революционером. Хотя имя одного из них мне было хорошо знакомо – это Александр Фёдорович Керенский. Его отец, Фёдор Михайлович, – действительный статский советник, или, по табели о рангах, генерал-майор, служил главным инспектором училищ Туркестанского края. Семья Керенских жила в центре Ташкента в казённой квартире двухэтажного дома на углу улицы Московской и Воронцовского проспекта. Александр с восьми лет и до окончания Ташкентской гимназии живо впитывал созидательные вибрации Востока, что заметно повлияло на его мировоззрение. Кроме того, большое влияние на его воспитание оказывала его мать. Она, урождённая Адлер, была родом из потсдамских немцев, известных строгостью нравов. Хотя родители Александра и старались оградить его от «вредного влияния» улицы, он часто появлялся со сверстниками на Соборной площади рядом с монгольским консульством. Он научился играть в асыки и лянгу, не брезговал ходить с другими мальчишками в соседнюю махаллю на утренний плов, потому и стал для местных в доску своим.
