Автор благодарит Колина Туброна, Кэрис Гарднер и редактора Марину Смородинскую за дружескую помощь и ценные советы в подготовке книги к печати.

Особую благодарность автор приносит Онкологическому центру Лондонского университета (University College Hospital Macmillan Cancer Centre) в лице команды консультанта Марка Линча. Без психологической поддержки членов этой команды, включая доктора Апостолоса Константиса, автор не смог бы осуществить свой замысел.

В начале ХХI века ученые Европы запустили Большой адронный коллайдер. Превращение материи в подобие протоплазмы сопровождалось выделением миллионов различных частиц и волн. Ловя их, физики пробовали разгадать замысел Бога при создании мира. И поймали-таки божественный Бозон Хиггса. В это самое время Марк Берковский ловил свой бозон, сочиняя «Роман Графомана». Из множества судеб сложился его образ. Никто из современников не дотягивал до главного героя и его возлюбленной. Потому пришлось сначала придумать им биографии, а потом подбирать под них литературные прототипы. Оба одержимы сочинительством. Действие «Романа Графомана» начинается в Той Стране; оттуда Марк эмигрировал в пятьдесят лет. За свою жизнь он успел издать два десятка книг, включая документальные повести и, конечно, романы. Иные отмечены литературными премиями. Автор с вдохновением описывал блудные помыслы. Они не оставляли его и на смертном одре. Но к концу жизни он осознал, что блуд – самая неинтересная тема для сочинения. Осмыслить жизненный путь сочинителю помогают комментарии сына, которые предваряют каждую из глав «Романа Графомана». Вместе они рисуют полифоническую картину времени.

Осталась отцовская рукопись. Листая ее после его смерти, зачем-то вспомнил, как в один из наездов в Лондон из Москвы заявил ему: «Я тебя никогда не буду любить! Понимать – да, понимать буду! А любить нет!» Бешено ревновал к сводной сестре. А отец ничего не замечал. Хотел нас сдружить. Повесил фотографию у себя в Студии. Мы с сестрой в одинаковых пижамах. Мне, наверно, лет десять, а ей – шесть. Мы где-то в гостях в пригороде Лондона. А рядом повесил другую. Отцу исполнилось шестьдесят пять, значит мне – восемнадцать, сестре – четырнадцать! Все примерно одного роста. Стоим с ракетками на корте в Хэмстэде. Почему из нескольких тысяч фотографий в оставшихся альбомах именно эти две висели на стене в рамках? Наверное, потому что память отца – одно, а моя – совсем другое. Он был счастлив, когда мы были вдвоем. А я мучился вопросом – зачем ему дочь? Разве меня ему недостаточно? И не смягчали мою боль наши путешествия вдвоем в Испанию, на Мальту, во Францию… В этих поездках никакой сестры не полагалось. Были только он и я. Музей Прадо в Мадриде, Лувр – в Париже, гостиницы, пляжи, бассейны, теннисные корты. Он приучал меня к большой литературе, театру, балету. Сестра, я знаю наверняка, никогда и никуда с ним не выезжала. И как я мог сказать, что никогда не буду любить его? Как мог не понимать, каких усилий ему стоила эмиграция. Он пытался осилить язык и не осилил, но сделал невозможное – стал востребованным преподавателем русской словесности. Хотел построить свой дом и не построил, но обзавелся в Лондоне таким окружением, какое у меня вряд ли будет. По его собственному признанию, он был плохим евреем, в синагогу не ходил, иврит не знал, но сделал нечто такое, что я ощутил себя не русским, а евреем, совершил обряд гиюра, читаю тору, бываю в синагоге, изучаю иврит… Да, он нарцисс, ему нравилось представлять себя добрым и рассудительным, красивым и респектабельным, щедрым и мудрым. Он с уважением отзывался о собратьях по перу. Но, ухмыляясь, нередко поправлял себя – мол, люди нехорошие. Хотя, по-моему, для отца «…единственное важно – хорошо написана книга или плохо, а что до того, прохвост ли автор или добродетельный симпатяга, – то это совершенно не интересно». Набоковскую цитату он хотел поставить эпиграфом к «Роману Графомана». Но в последнем варианте рукописи зачеркнул и заменил пушкинской.

Месяц назад редактор отвергла первую главу. Спорить не стал. Теперь же приговор докторов выворачивал разум. Вышагивая по песчаному пляжу, размышлял вовсе не о конце. Медицина с таким диагнозом может затянуть агонию на десяток лет. Но сколько времени остается для активной творческой жизни? Как долго сможет, отыскав мысль, держать ее, играть с ней, точить, стирать, возвращать обновленной? Стероиды, инъекции, химия, облучение наверняка разрушат способность творить. Никто не знает, как возникает таинственное чувство художника. А как исчезает – знакомо каждому. Разум подводит творца к дверям, но может и увести. И не обязательно по причине болезни.

…Пляж рядом с гостиницей. Из окна номера на двенадцатом этаже видно, как с отливом крошечный треугольник мыса разрастается, превращаясь в золотистую полосу почти с километр. Отступающее море обнажает песчаное дно. Только здесь, в Фолкстоне. В отличие от сплошь усыпанного галькой побережья в одну сторону – к Хейстингсу, и в другую – к Дувру. Ступать босиком по влажному песку вдоль своих же следов в безлюдный утренний час – несказанное удовольствие. Шагая взад-вперед от гряды камней до затона с яхтами, катерами, рыбацкими шхунами, подумал о новом романе Англичанина [1] «Ночь в огне». Почему-то автор поначалу отрицал, что импульсом сочинения стала продажа им собственного дома. Понятно, документалистикой нивелируется дар Писателя. Ну, а романы Набокова «Другие берега» и «Ада». Биографические факты мастер так зарывал, что не сразу раскопаешь. А толстовская повесть «Смерть Ивана Ильича». Симптомы взяты из истории болезни, которые пишут доктора. Художник подмечает мнительность обреченного, ночные бдения Ивана Ильича наедине с нарастающими болями. Никого не трогает его смертельный диагноз. Все озабочены безденежьем, грядущей свадьбой дочери, долгами. Жутковатые ощущения умирающего.

Шагая по пустынному пляжу, не заметил, как начался прилив. Песчаная полоса на глазах уходит под воду. Пора возвращаться в гостиницу. Безобразное здание портит приморский пейзаж. Десятиэтажная коробка-параллелепипед, надстроенная позже этажами-кубами для премьер-номеров. И такое среди построек прошлых веков, с крышами самых неожиданных конфигураций, башенками, соборами, церковными шпилями.

Виды из номера захватывали воображение. Короткие записи в дневнике. «25 июля. Марафон на Английском канале». И тут же вылезает картинка: в начавшихся сумерках вертолет не дальше километра от берега завис над пловцом из Франции, переплывшим канал. Желтый спасательный круг, привязанный к поясу, тянулся за ним и был виден с пирса, пока не стало темнеть. Утром местные газеты сообщали, что пловец, не добравшись до английского берега, потерял сознание. Его спасли. Еще запись: «30 июля. Свежие креветки». Луна висит над морем. Почти на самом горизонте морской маршрут между английским Дувром и французским Кале. Мерцающие огни паромов. Лучи прожекторов. Отлив начинается на рассвете и регулирует жизнь затона. Вода уходит, оставляя судна на дне. Беспомощные, жалкие, накренившиеся набок, поддерживаемые стропилами. В павильоны рынка Старого города, расположенные у самого затона, рыбаки свозят ночной улов. Креветки и крабы выставляют тут же на открытые прилавки. Чуть позже появляются первые покупатели. И попробуйте только открыть рот с вопросом: свежие ли? Получите ответ, где ни слова мата в виде брани, ни брани в форме мата, но сказанный таким тоном, который запомнится надолго. В самом затоне во время отлива можно прогуляться по песчаному дну между яхтами, рыбацкими суднами, прогулочными катерами. Ближе к вечеру вода поднимается и все оживает. Владельцы готовятся выйти в море. Затон хорошо виден из номера гостиницы. Правее виднеется пирс Харбор, главная часть бывшего морского порта. Время измочалило, истребило назначение пирса, некогда несшего на себе груз морских перевозок. Пирс утратил свое назначение. Осталась нитка железнодорожной колеи и две платформы закрытой станции. Музей планирует реставрировать их и открыть для посетителей. Пока по пирсу можно пройтись, заглядывая в пабы и ресторанчики. На мысу, в нескольких сотнях метров от берега, над морем высится каменная башня маяка с надписью «Погода есть третье по важности после времени и места». В башне буфет с шампанским. Ресторанчики, киоски, кафе – все это лишь подчеркивает печальный конец истории такого мощного морского сооружения. А вот зарождающаяся жизнь под самым носом. Полтора месяца назад, в предыдущий приезд, чайка устроила гнездо на крыше надстройки под окном номера. Теперь тут разгуливает птенец в штанишках-пуховиках. Он ждет маму и требует еды. Хотя уже расправляет крылья, пробует подпрыгнуть, взлететь. Клюет и раскидывает все, что находит на площадке. Расправился с сухой травой, прутиками, всем, из чего состояло гнездо. Но это все, на что он пока способен. Слететь с двенадцатого этажа еще не может. Когда появляется мама, птенец смешно кланяется, пока взрослая птица не срыгивает то, что принесла в зобу. Забавно, что она тут же склевывает срыганное. Но кое-что достается и птенцу. Наверное, это входит в программу обучения – не зевать, действовать быстро при виде еды. Иногда в семье ссорятся. Почему, понять трудно. Как и то, как птенец обходится без воды. Можно часами наблюдать этих чаек, поражаясь мудрости природы. Утреннее солнце высвечивает приморскую скалу. С верхнего этажа гостиницы она напоминает высунутый язык свифтовского Гулливера в стране лилипутов. На этой скале и стоит Фолкстон. Город, где чувствуется влияние Франции. Мощеная улочка под названием Оld Street, вытянулась дугой вверх по направлению к центру. Ощущение, что вы на Монмартре. По обе стороны витрины картинных галерей, сувенирных магазинчиков, лавок, кафешек. В самом начале улочки из отрытой двери галереи доносятся звуки фортепьяно. Чуть дальше – литературное кафе со стеллажами книг до потолка. Выше нетипичный для Англии французский магазинчик с сырами и винами. При выходе на площадь и центральную улицу завораживают детали городских построек прошлого века. Шпили замков, церквей, крыши домов опять же лучше рассматривать из номера. Все оттуда кажется игрушечным – и крутые съезды к морю, и колонны виадука железной дороги. В ночной темноте светятся скоростные поезда Лондон – Дувр. Еще выше шоссейная дорога. Она угадывается сигнальными пунктирами трейлеров и грузовиков с прицепными контейнерами для морских перевозок. Оторваться от видов невозможно. Сочинять не составляет труда. Компьютер не успевает за мыслью, пропуская буквы, а то и слова. Наплевать. Позже. Править – значит задуматься о пропасти, на краю которой стоит человек. Цивилизация обрекла его на выбор между великой культурой и сносной жизнью для большинства живущих. Интернет обострил поляризацию. Подобрать факты под свою версию, что – изм полезен или вреден, ничего не стоит. Анализ – редкость. В последнюю очередь на него способны журналисты, политологи, социологи. Драма современного человека связана не только с информационно-технологическим обвалом. Человечество обречено прозревать через еще более глубокие кризисы, конфликты, войны, загоняя себя на самый край гибели. Нет повода обольщаться, что умники конца ХХ века, вооруженные компьютером и интернетом, сошлись в презрении к дуракам, оставшимся на обочине скоростных магистралей знаний. Франкфуртские мыслители 1960-х годов Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно подмечали, что «к числу преподанных эпохой Гитлера уроков относится урок о глупости умничанья. Обо всем осведомленные умники всегда и везде облегчали дело варварам…» А ведь те же уроки преподала эпоха Ленина – Сталина. Большевизм и фашизм – восстание выкидышей прогресса против его сложностей и заморочек. И какое победоносное восстание… Тут вдруг осознал собственные потуги к умничанью. Поздно.