Психиатр обхватил тонкими пальцами колени.

– А были ли они такими уж неверующими? Насколько мне известно, не существует серьезного научного исследования о философских и религиозных допущениях таких людей до околосмертного опыта. Но я признаю, что перемена, наблюдаемая почти у всех, неоспорима. Исключение – по обычной квоте – составляют мифоманы и оригиналы. Они звонят на полицейский коммутатор, чтобы возвести на себя напраслину, а потом провести несколько платных пресс-конференций (я стерплю, если меня обвинят в мизантропии!). Есть заслуживающие доверия свидетельства видных деятелей – их честность никто не ставит под сомнение – об этих… радикальных изменениях личности и системы ценностей после комы или клинической смерти…

«Эту речь должен был бы произнести я, – подумал Сервас. – Раньше я так и поступил бы. Что со мной происходит?»

– Потому-то и следует в обязательном порядке выслушивать все свидетельства, – промурлыкал психиатр (и Сервас подумал о Раминагробисе [41], уютно свернувшемся клубком в кресле). – Нельзя вести себя высокомерно, просто пожать плечами и отойти в сторону. Я догадываюсь, через что вы проходите, Мартен. Не имеет значения, существуют объяснения или нет, важно одно – что этот опыт изменил в вас.

Луч бледного осеннего солнца проник через оконное стекло и приласкал букет в китайской вазе. Сервас не мог отвести глаз от цветов. Ему вдруг захотелось плакать.

Мимо дома прошли люди в вязаных шапочках с лыжами на плече.

– Вы вернулись, и все изменилось. Это тяжело. Трудно. Реальная жизнь находится в противофазе с тем, что вы увидели там. Придется искать новый путь. Вы обсуждали проблему с близкими?

– Пока нет.

– Есть человек, с которым вы можете поговорить?

– Дочь.

– Попытайтесь. Если понадобится, пришлите ее ко мне.

– Я не первооткрыватель потустороннего… мира; и последним тоже не буду.

– Конечно, но мы говорим о вас. Раз вы здесь, значит, это важно.

Сервас не ответил.

– Вы стали объектом серьезнейшей пертурбации, пережили потрясающий, исключительный опыт, который кардинально изменит вашу личность. Вам кажется, что вы обрели знание, о котором не просили. В некотором смысле оно свалилось вам на голову и без последствий не обойдется. Я помогу… У меня были пациенты с подобной проблемой, ничего – разобрались. Вы почувствуете себя живее, проницательнее, внимательнее к окружающим; прежние навыки вернутся – и покажутся лишенными смысла; все материальное утратит значение. Вам захочется объясняться людям в любви, но они не поймут случившегося и не оценят чистоты намерений. Так часто бывает… Вы впадете в эйфорию, ощутите жадное желание жить, но будете очень уязвимы и можете вплыть в депрессию.

Коротышка-доктор ослабил узел галстука от Эрменеджильдо Зеньи, надел куртку, застегнул пуговицы. В нем не было ничего хрупкого, и ему не грозили ни эйфория, ни депрессия.

– Но, как бы то ни было, вы здесь, среди нас, живой-здоровый. Полагаю, врачи настоятельно рекомендовали вам отдохнуть…

– Я хочу вернуться к работе…

– Прямо сейчас? Я думал, что вы… Приоритеты изменились?

– Думаю, у каждого в этом мире есть миссия. Моя – ловить злых людей, – ответил Сервас.

Психиатр насупил брови.

– Миссия? Вы это серьезно?

Сыщик одарил его фирменной улыбкой № 3, означавшей: «Ага, купился!»

– Именно эти слова я и должен был произнести – по вашей логике, – если б верил, что вернулся из мира мертвых… Не волнуйтесь, доктор: я по-прежнему не верю в НЛО.

Врач ответил бледной улыбкой, но его взгляд стал цепко-сосредоточенным, как будто он внезапно вспомнил нечто важное.

– Вам знакомо плато Тассилин-Аджер? [42] – спросил он. – Это в алжирской Сахаре…

– Сефар… – откликнулся Сервас.

– Да, древнее поселение Сефар. Тридцать лет назад я побывал в этом уникальном месте. В двадцать два года мне открылось чудо – пятнадцать тысяч наскальных рисунков, лучшая и самая великая книга пустыни, запечатлевшая для грядущих поколений историю войн и цивилизаций, существовавших на рубеже неолита. В том числе трехметровую фреску, которую одни называют Великим Марсианином, другие – Великим Богом Сефара. Я и сегодня не знаю, что видел. Говорю как ученый…

Пять часов вечера.

Когда он покинул кабинет психиатра, на Сен-Мартен уже опускались сумерки. Улицы больше не наводили на него ужас. Раньше, при одной только мысли об опасностях, которые подстерегают всех полицейских в ночном городе, у него заходилось сердце.

Этим вечером все было иначе. Город у него на глазах обрел старомодное обаяние курорта с лыжными базами в горах и памятью о былом величии, еще заметном в особняках, аллеях и садах. Слова, сказанные Ксавье, не до конца его убедили, но вернули к приземленным реалиям.

Он пошел к машине. Врачи совсем недавно разрешили ему вернуться за руль и рекомендовали ездить на короткие расстояния. Четыре часа туда-обратно Сервас отнес именно к такой категории. Он покинул Сен-Мартен и вскоре преодолел двадцать километров по течению Гаронны. Горная гряда постепенно понижалась в сторону долины, зажатой между Монтрежо и Тулузой. Сердце Мартена полнилось детским восторгом перед вершинами, тонущими в сине-голубой ночи, перед мерцающими огоньками деревень на краю света, нанизанными на дорогу, как бусины, перед лошадьми на туманном лугу. Да что там красо́ты природы – он умилялся даже забегаловке-стекляшке на обочине дороги.

Через полтора часа Сервас въехал в Тулузу через Пор-де-л’Амбушюр, промчался вдоль канала Святого Петра между домами из розового кирпича и пристроил «Вольво» на одном из верхних ярусов стоянки над рынком имени Виктора Гюго.

Он набрал код на двери подъезда и вдруг почувствовал, что реальный мир похож на сон. А то, что ему показали в больничной палате, – реальность.

Реанимация = реальность? – спросил он себя.

Мартен знал, что все увиденное во время комы навеяно химическими субстанциями, которые спровоцировали мозг, и тот пошел вразнос. Так откуда взялось чувство утраты? Зачем тосковать по состоянию блаженства, которое он ощущал там? Очнувшись, майор прочел несколько работ на тему. Как подчеркнул его психиатр, реальность и искренность свидетельств не подлежат сомнению. И все-таки Сервас не был готов принять за данность, что увиденное – не просто фантасмагория. Для этого он мыслил слишком рационально. А река из счастливых людей – абсурд по определению.

Мартен поднялся по ступенькам, вошел и увидел дочь. Марго была одета по-домашнему, в светлые джинсы и коричневый шерстяной свитер. Она посмотрела на него слишком уж ласково, как здоровый человек на страдальца, и ему захотелось сказать: «Ау, детка, я, вообще-то, не болен!» – но он сдержался.

На накрытом столе горели свечи. Из кухни пахло специями. Сервас сразу узнал музыку, звучавшую из стереосистемы. Малер… Внимательность Марго растрогала Мартена до слез, и она это заметила.

– Что случилось, папа?

– Ничего. Вкусно пахнет.

– Цыпленок тандури из духовки [43]. Предупреждаю – я не великая кулинарка.

Сервас снова сдержал чувства, не сказал: «Ты всегда была очень важна для меня, и я сожалею обо всех своих ошибках – вольных и невольных…» «Не форсируй события», – одернул он себя.

– Марго, я хотел бы извиниться за…

– Не стоит, папа. Тсс. Я знаю.

– Нет, не знаешь.

– Не знаю чего?

– Того, что я видел там.

– Где?

– Там… В коме…

– О чем ты говоришь?

– Я кое-что видел, пока был в коме.

– Мне это не нужно.

– Не хочешь послушать?

– Нет.

– Почему? Тебе неинтересно?

– Дело не в интересе. Просто не хочу… Мне от всех этих штук не по себе.

Сервасу вдруг захотелось остаться одному. Дочь сказала, что взяла отпуск за свой счет и пробудет с ним сколько потребуется. Как понимать ее слова? Она останется на две недели? На месяц? На неопределенный срок? Когда он вернулся из больницы и впервые переступил порог своего кабинета, оказалось, что Марго навела там порядок, не спросив разрешения. Майор раздражился, но ничего не сказал. Так же она поступила с кухней, гостиной и ванной, и это ему тоже не понравилось.