Слон сожрал уже Зину, и других тоже, убил и сожрал, как это отвратительно, гадко, мерзко, как может быть такая жизнь, где просто могут взять и сосать из тебя кровь, а тебе так плохо, так больно, а им вс? равно, всем вс? равно, потому что это твоя боль, от не? никому больше не больно, а наоборот бывает радостно, вот Надежда Васильевна например, у не? аж слюни капали, е? трясло, будто слон делал ей то, что нельзя, очень было похоже, а какой ужас был только что с Ольгой Матвеевной, как она вцепилась Кате зубами в рот, она же хочет меня сожрать, живой, она меня сожр?т, как резко меняется у не? лицо, вот она сме?тся, целует, нежно лижет и вдруг становится такой злой, проклятой, зубы выходят из-под губ, как у собаки, словно она видит вместо Кати перед собой что-то очень противное и страшное.

- Скотина, - шепчет Катя, с новой силой начиная плакать. - Скотина проклятая, - она плачет и вспоминает подвал, дышащие паром струи кипятка и режущие уши крики девочек, сжавшееся, пыльное тело убиваемой сапогами Лиды на полу подвала, м?ртвую дырку Зининого рта, словно этот рот и кричит, так нечеловечески, истошно, от боли, которая проходит насквозь и не да?т чувствовать больше ничего.

И тогда Катя решает отдаться отвратительному слону, потому как рассуждает, что слон лучше Ольги Матвеевны, которая душит Катю не до конца, чтобы потом душить снова и заставить есть котлеты из человеческого мяса, а слон раздавит е? один только раз своими бетонными ногами, один только раз, и тогда никто не сможет уже е? больше мучить. Вздрагивая от сл?з, Катя оглядывается вокруг, протирая глаза и придумывая какой-нибудь способ, как себя убить. Лучше всего было бы повеситься, как Никанор Филиппович, задушиться ж?сткой тес?мкой, Катя с отвращением вспоминает посиневший язык удавившегося старика, его закатившиеся глаза и худые прыгучие ноги, как у дохлой собаки, и решает, что заткн?т чем-нибудь рот, чтобы е? язык не вылез наружу. Поразмыслив немного, Катя вдруг изобретает себе виселицу, и душа е? впервые за столько дней наполняется волнующим и л?гким холодом радости. Вс? ещ? всхлипывая, она ид?т к сараю и вытаскивает оттуда пустое ведро, при помощи которого мыла полы. С ведром Катя направляется к столовой, где под плакатом "Береги хлеб - золото народа" она давно приметила торчащий из стены ржавый штырь, помогающий плакату не упасть. Катя ставит ведро дном вверх прямо под штыр?м, садится на него и, всхлипывая, снимает сапоги, потом носки, потом колготки. План Кати очень прост, и главная роль в н?м отводится именно колготкам, поэтому она растягивает их руками, проверяя на прочность, в то время как е? голые ноги уже начинает поедать нетерпеливый ноябрьский холод.

- Встать, руки вверх! - вдруг гавкает на не? из темноты, Катя испуганно оборачивается, пряча колготки под юбку, и видит сгорбленного от усердия Макарыча, прижавшегося к стене в мохнатой шапке, глаз его не различить в темноте, но смотрят они с собачьей злобой. - Встать, курва!

Катя вста?т и поднимает руки. Колготки выползают из-под е? юбки и валятся на землю, у босых ног. Земля холодная и ж?сткая.

- Ты шо здесь делаешь, тварь? - спрашивает Макарыч.

- Ведро... в сарай несла, - отвечает Катя.

- А сапоги зачем стащила?

- Камешек в колготки попал.

Макарыч подходит к Кате вплотную и без размаха, но сильно бь?т е? в зубы. Оглуш?нная Катя, чуть повернувшись, валится на землю.

- Камушек, говоришь? - сипит он. - Я тебе покажу, камушек! Уже час как отбой был, а ты тут шатаешься! Саботаж сделать хочешь, курва?

С этими словами Макарыч со злостью пинает Катю ногой. Л?жа на земле, Катя глядит в ч?рное небо, поросшее бледными цветочками зв?зд и вытирает рукой нос, разбитый до крови. Макарыч хватает е? рукой за шиворот и тянет кверху, передавливая горло.

- Удавиться хотела - это ясно, - хрипит он ей в лицо, дыхание его отда?т спиртом и гнилой вонью зубов. - А зачем обувку сняла? А, сука?

- Не бейте меня, - с трудом выговаривает Катя. - Я вам вс?, что захотите, сделаю.

- Ишь ты, рыбка золотая, - удивляется Макарыч. - Что же ты мне такое сделать можешь, вша?

- Что хотите, - шепчет Катя, из носа которой теч?т кровь. - Жопу буду вам лизать.

- Вша, - хрипит Макарыч. - Такая маленькая, а уже мерзкая вша, - он притискивает Катю к стене и начинает щупать ей своими узловатыми руками ноги и попу. - Ишь ты, пакость какая...

Прижавшись виском к кирпичам, Катя глядит в темноту, где очень плохо видны от зябкой сырости зв?зды. Синяки на б?драх тоскливо болят, когда их сжимают пальцы Макарыча, зловонное дыхание старика лежит на лице, как душный шарф. Макарыч вс? время говорит, что она - мерзкая вша, а потом вдруг давится и начинает кашлять. Покашляв, он отступает от Кати и снова бь?т е? кулаком в лицо. Катя бессильно сползает по стене на землю.

- Так что, гнида, - надсадно спрашивает е? Макарыч. - Удавиться хотела? Ведь не удавишься. Ну давай, давись, я погляжу. - Он поднимает Катю за плечи и взволакивает на ведро, придерживая за ватник, набрасывает колготки на штырь и крепко затягивает их узлом, потом снимает с Кати за рукава ватник, закидывает ей голову и наматывает другой конец на шею. - Вот так, шмокодявка. Сама бы и не достала. На, держи, - он су?т Кате свободный конец колготок в руки. Катя втягивает носом пахнущие кровью сопли и смотрит Макарычу в его кривую морду. У не? медленно кружится голова, голые ноги сильно м?рзнут в потоках ночного холода и от стылого дна ведра.

- Ты подумай, больно будет, - предупреждает Макарыч. - И темно. Не увидишь больше ни солнышка, мать его, ни птичек, ни цветочков. Так как? Будешь давиться? Никогда ведь больше не увидишь, сучье семя.

Как это будет хорошо, думает Катя и затягивает бесчувственными пальцами колготки потуже, пока е? не начинает немного тянуть вверх, к штырю, в ч?рное небо. Она зажмуривается и вдруг прыгает вбок, отталкивая ведро обеими ногами, слышит вверху ужасный треск, это слон, слон ломает цемент интернатской стены, Кате становится очень страшно на лету, она уже совсем не хочет умирать, но поздно, ведро улетело из-под ног, вс? небо стало белым, с хрустом вспыхивают пятна молний, давящая шею костяная боль пылающего, смертельного света заливает глаза и меркнет, меркнет, пока вс? не превращается в непроницаемую тьму.