Все участники сидят в конференц-зале, ждут, когда начнется первый семинар. Разумеется, они все уже перезнакомились за вчерашними коктейлями и обедом, пока я пряталась у себя в номере. Я оправдываюсь: дескать, меня вчера мучила головная боль, и, естественно, все верят такой отговорке. Понемногу собираются и преподаватели и рассаживаются на раскладных стульях в первом ряду. По рядам участников пробегает шепоток, когда они входят.

Я даже не обращаю на них внимания, слишком занята, проверяя, не появилась ли по волшебству сеть. Увы, на экране никаких делений. Мы словно в темные века попали.

Берет слово руководитель курса, и я поднимаю глаза, делая заинтересованный вид. Не хочу, чтобы меня на первом же уроке заклеймили непослушной школьницей. Но мой взгляд привлекает не руководитель программы, нет, он вдруг останавливается на том, кто сидит второй слева в ряду учителей.

А сидит там Джейми.

И, гордо улыбаясь, смотрит на меня. Я смеюсь, опускаю взгляд в колени, потом снова смотрю на него. Он кивает и снова делает внимательную мину, слушая начальство и его приветственную речь.

Определенно, я приняла правильное решение, выбрав остаться.

Выясняется, что мой первый урок как раз с Джейми – мастер-класс по рисованию. Он ведет всех в мастерскую, где уже подготовлены мольберты, карандаши, палочки древесного угля и тюбики акриловой краски, и представляется.

Его зовут Джейми Добсон, ему двадцать восемь лет, он из Манчестера. Он учился на факультете искусств в колледже Святого Мартина Лондонского университета искусств и в настоящее время преподает изобразительное искусство в средней школе и в колледже. Я смотрю, как Джейми рассказывает о себе и своей профессии, и делает он это с таким пылом: его жесты становятся выразительными, глаза расширяются, он много улыбается. Мне вдруг становится неловко из-за вчерашнего, я ведь сказала, что на художника он не похож. Как свысока это, наверное, прозвучало.

Следующие два часа нам полагается провести за рисованием обнаженной женщины. По правде сказать, это совсем не мое, но я более чем уверена, Джейми способен вдохновить кого угодно. Нашей модели по имени Джина под пятьдесят, и у нее нет ни тени комплексов. Скинув с себя халат, как пушинку с пальто, она без заминки устраивается на диване. Такую уверенность в себе не приобретешь визитами в салон красоты или дизайнерской одеждой. Очевидно, что она уже рожала: ее живот немного выпирает, груди обвисли от тягот кормления, кожа утратила былую эластичность. Но в ней есть красота, которая может прийти только с возрастом. Она – чья-то жена, друг… мать.

Рисование всегда было не мое. Никогда мне это не давалось, я просто не создана, чтобы рисовать. Честно говоря, я даже не знаю, с чего начинать. Это как на экзамене, когда понятия не имеешь, каков ответ, но пытаешься украдкой подглядеть, что сделали остальные. А остальные как будто взялись с жаром, орудуют углем с гордостью, размашисто наносят штрихи. У меня же такое чувство, что я рисую человечка из палочек, ну ручки-ножки-огуречик.

Я стараюсь изо всех сил, и все равно мне неловко и чуть стыдно из-за прискорбных потуг – а ведь рисунок еще не закончен. Углом глаза я наблюдаю за Джейми: как он не спеша обходит еще четырех участников, не жалея времени объясняет про штриховку и тени, как он безумно всем увлечен. Пару раз он ловит меня за этим занятием, и я быстро перевожу взгляд назад на Джину, чуть-чуть наклоняю голову в одну, потом в другую сторону, точно обдумываю следующий штрих.

Когда он подходит посмотреть, как у меня успехи, мне хочется скрыть мои жалкие потуги.

– Это чепуха. Я не умею рисовать с натуры, – говорю я застенчиво.

– Нет, умеете. Мне нравится, как вы вот тут передали свет. Очень удачно вышло, Стефани.

– Вы про то место, где я закрасила вокруг стула черным? Но ведь смысл задания не в этом, так?!

– Смысл в том, чтобы интерпретировать и передать то, что вы видите. Не нарисовать идеальный нос или руки, – говорит он. – И, если уж на то пошло, в рисунке карандашом и углем тени крайне важны.

Он поднимает правую руку, задерживает ее где-то в сантиметре от моей щеки, точно предлагает мне чуть наклонить голову. Я чувствую, что заливаюсь краской. Не могу оторвать взгляд от его глаз.

– Когда вы рисуете лицо, вы не обязательно должны проводить линию, – говорит он, мягко проводя пальцем по моей скуле. – Рисование это в той же мере изображение того, что вы не видите, как и того, что видите.

– Я вас не вполне понимаю. – Я нервно хихикаю.

– Иногда то, что перед вами, можно увидеть, только нарисовав вокруг него… когда вы видите то, что в тени. Понимаете?

– Да. – Я отвечаю, невольно понизив голос почти до шепота.

Он, наверное, видит, как я от груди до корней волос заливаюсь краской, но в то же время я не хочу, чтобы Джейми отводил куда-то взгляд.

– Вы не посмотрите, как у меня получилась вот эта рука, Джейми? Кажется, я напортачил! – орет с другого конца комнаты Брайан.

Мы с Джейми разом смеемся, и он уходит. Я возвращаюсь к своему рисунку, твердо решив найти тени, которые можно нарисовать.

В остальном воркшоп довольно приятный. Занятия заканчиваются в пять, что дает мне достаточно времени выйти погулять с камерой и немного поснимать пейзаж, пока не стемнело. Все остальные направляются в бар, но мне нужен свежий воздух.

Сменив блейзер на теплое пальто, я отправляюсь к вчерашнему фонтану. Стоит мне оказаться на улице, как от резкого холодка в воздухе у меня перехватывает дыхание.

Небо – ярко, живительно голубое и напоминает мне об атласных, королевской синевы ленточках, которые мне в детстве вплетали в косички в школу. Мама всегда настаивала, чтобы мы заплетали или укладывали волосы. Она вечно одевала нам бантики, резинки, клипы. Фотографии тех лет столь же уморительны, сколь и неловки.

Я приседаю на корточки, чтобы получше вышли «художественные» кадры. Мне хочется, чтобы танцующая красавица получилась на фоне дальних холмов. Вид-то у них весьма внушительный. А это вообще холмы? Слишком уж они большие, но для гор маловаты. Уверена, на них кто-нибудь взбирается, но я не из таких. Я не создана для спорта на природе.

Обходя Хитвуд-Холл, я обнаруживаю, что тут уйма уголков и разностей, которые стоят того, чтобы их фотографировать: кованые ворота, осыпающиеся старые стены, постаменты, большие деревья. Под одним оказывается скамья, и я сижу на ней целых пять минут, рассматривая большой дом.

А потом вижу, как Джейми идет ко мне от фонтана. Улыбнувшись, я поднимаю камеру.

– Замрите! – ору я.

Джейми останавливается и замирает: руки в карманах, весь вес перенесен на одну ногу, взгляд устремлен вдаль – коротко говоря, изо всех сил изображает модель из каталога. Вот только ничего он не «изображает», он действительно мог бы быть заправской моделью, для мужчины он очень красив. Широкоплечий, высокий…

С камерой в руках я смотрю на него через объектив. Щелк. Я делаю снимок и только потом кричу:

– Изумительный, дорогой! Следующая остановка, Милан!

А Джейми небрежно шагает ко мне, и, глядя, как он приближается, я испытываю легкую панику, не зная, о чем с ним разговаривать. Вот как он на меня действует.

– Не против? – спрашивает он, жестом указывая на скамейку рядом со мной.

– Нет, нисколько. Прошу, садитесь, – отвечаю я, чувствуя себя героиней Диккенса.

– Я рад, что вы сегодня пришли, – говорит он, глядя на меня в упор.

– Да, и я тоже. Было совсем не так скверно, как я думала. И я даже собой горжусь.

– Вам есть чем гордиться. То есть не знаю, почему вы гордитесь, но делать это следует, – кивает он.

У него легкая щетина в цвет волос, что в целом придает образ загрубелости.

Я смотрю на него и улыбаюсь. Меня странно смущает, что такое мне говорит мужчина, которого я практически не знаю, и все же я чувствую, что он понимает меня лучше, чем в настоящий момент моя семья.