– Я хочу, чтобы ты отлично провела уик-энд, – с чрезмерным энтузиазмом говорит Мэтт.

Недавно он коротко подстригся и все еще учится, как носить короткую стрижку. Как и я, он от природы блондин. Люди вечно отпускают на этот счет замечания, мол, мы похожи на шведов или что у нас будут красивые дети, «когда придет время». Короткие волосы Мэтт уложил гелем перьями под Дэвида Бекхэма, последний писк моды. Ему идет, кстати.

– Я постараюсь, – говорю я, присовокупляя к ответу вежливую улыбку, на самом деле тщетную, поскольку он смотрит на дорогу и не видит моего лица. Однако эмоция-то за этой улыбкой есть.

– Просто погрузись в происходящее, Стеф, – продолжает Мэтт, – постарайся вписаться. Прикоснись к тому, что когда-то тебя радовало. Ты же раньше любила искусство, фотографию и все такое…

Посреди этой нотации мотор машины набирает обороты, словно подчеркивая, что Мэтт на самом деле хочет до меня донести.

– Джейн сказала, тебе будет полезно…

– Ага, знаю, – вздыхаю я, глядя в окно на поразительной красоты пейзаж.

– Восстановить связь с прошлым. Вернуть себе самоуважение… – продолжает Мэтт.

– Ага. Самоуважение. Восстановить и все такое… – поддакиваю я.

– Оставить разное позади…

Разное.

– Да. Точно. Никакого больше разного… – отвечаю я.

– Прости, детка, ты знаешь, о чем я. Просто хочу, чтобы тебе полегчало, вот и все.

– Да, знаю. Все в порядке…

Не поймите меня превратно, я знаю, что люди просто стараются помочь, но я хочу, чтобы меня оставили в покое. Просто хочу «быть», остальное приложится. Но нет. Вечно им надо докапываться, звонить друг другу тайком, строить озабоченные мины, обрывать разговор, едва я войду в комнату, от чего становится ослепительно очевидным, что говорили обо мне. Мне бы так хотелось, чтобы они просто отступили. Отец с сестрой хуже всех. Они – заодно с Мэттом – организовали сам этот уик-энд. Эбони «помогала» мне укладываться (уж и не знаю, почему в возрасте двадцати шести лет мне требуется помощь, но подозреваю, что это, чтобы убедиться, что в сумке у меня нет ничего подозрительного или нелегального). Честно говоря, если я и не питаю особых восторгов или большого энтузиазма, что проведу все выходные на «Творческом воркшопе «Искусство и фотография на выходных» в просторном вычурном поместье в Суффолке, то определенно я испытываю некоторое облегчение, что уеду от всех постоянно надоедающих мне доброжелателей.

Это предложила мой врач-психотерапевт доктор Джейн Корин. Я сидела у нее в кабинете (как делала это раз в две недели на протяжении трех месяцев), а она вдруг предложила, чтобы я восстановила свою связь с тем, что мне когда-то нравилось. Лето как раз заканчивалось, солнечные лучи лезли в прорези жалюзи на окнах ее кабинета. Особого комфорта я в этом помещении никогда не испытывала. Диван у нее из жестких, какие обычно стоят в приемных у дантистов, неудобный и непривлекательный. Он светло-серый с черными стежками, возле каждого подлокотника – по аккуратной белой подушке. Не такого ведь ожидаешь, да? И когда психоаналитик говорит: «Проходите, ложитесь на диван и расскажите о вашей матери», то хотя бы надеешься на удобный, черт возьми, диван.

Я знаю, почему должна к ней ходить, но, в сущности, не вижу от этого пользы. Доктор только и делает, что задает мне вопросы, на которые я не знаю ответов, а на те ответы, которые я умудряюсь найти, сыпет все новыми вопросами. Уверена, в «реальной жизни» она прекрасный человек, но как врач иногда меня раздражает. В остальном мой психотерапевт интересная, эксцентричная женщина, сухощавая, под сорок, с ярко-рыжими волосами, которые закалывает на макушке одной и той же черной заколкой-бабочкой. В первые три сеанса я вообще ничего не говорила. Просто сидела у нее в полном молчании. Ее это вполне устраивало, что меня раздражало. Просто улыбалась всякий раз, когда я смотрела на нее. Странная, наверное, работа – сидеть напротив людей… больных, изломанных, и целый день их оценивать.

Я испытываю облегчение, увидев, как справа появляется указатель на Хитвуд-Холл. Мы поворачиваем. Впереди на шоссе ложатся лучи заходящего октябрьского солнца, а само шоссе обступили старые дубы в сполохах красных, оранжевых и желтых листьев.

Пока машина ползет по подъездной дорожке, я снимаю очки, чтобы всмотреться в сам Хитвуд-Холл, который понемногу нам открывается. Это отдельно стоящий помещичий дом девятнадцатого века. Парадный фасад двухэтажного здания выходит на перекатывающиеся холмы. Главное его украшение – величественная терраса с огромным трехуровневым каменным фонтаном.

Когда мы останавливаемся, у меня уходит добрых несколько минут, чтобы выйти из машины, потому что Мэтт читает мне «вдохновляющую лекцию» о том, как мне «надо всю себя вложить в этот уик-энд». Без толку пытаться прервать его или что-то ответить, поэтому я просто улыбаюсь и киваю, а про себя думаю, будет ли из моего окна красивый вид. Я берусь за ручку двери, чтобы подчеркнуть, что мне нужно идти, но до Мэтта это не доходит.

Поцеловав его, пообещав позвонить позже и сказать, что люблю его, я наконец получаю возможность сбежать. После часа, проведенного в машине, я с благодарностью вдыхаю свежий сельский воздух. Я достаю из багажника Мэтта мою красную кожаную сумку, пару раз машу ему, и он отъезжает.

Я могу вздохнуть свободней.

Всего-то четверть пятого, а уже темнеет: сумерки оттенка индиго спускаются – надо признать – на поразительно красивый Хитвуд-Холл. Потуже затянув узел на поясе нового черного осеннего пальто до колен, я направляюсь к террасе. Воздух пропитан знакомым запахом горящего дерева. Меня пронизывает воспоминание. К такому привыкаешь, если вырос за городом: запахи, свежий воздух, возможность выглянуть ночью в окно и увидеть звезды. Думаю, я просто все это забыла. В сущности, на какое-то время я многое вычеркнула из памяти.

Хитвуд-Холл освещен десятком ярких уличных фонарей. Весь фасад здания заплел ярко-красный плющ. На первом этаже из окон со свинцовыми переплетами с массивными каменными украшениями льется тусклый свет.

Перед тем как войти, я с минуту медлю. Напоминаю себе, что делаю это ради моей семьи и что надо сделать над собой усилие, потому что это важно. Но от неприятной тяжести внутри желудка это не избавляет.

Я осторожно поднимаюсь по каменным ступеням, поворачиваю латунную ручку и открываю тяжелую дверь. Кажется, я опоздала. Нет, я знаю, что опоздала, потому что регистрация закончилась в четыре. Я быстро оглядываю стойку ресепшен в поисках кого-нибудь, кто бы мне помог.

И тогда я вижу его.

Пятница, 13 октября 2006 года

В холле пусто и тихо, только из бара слева от меня доносится негромкая болтовня. Передо мной огромный зажженный камин. Кто-то явно недавно подбросил в него дров, поскольку пламя трещит и пляшет с ярой силой. Перед камином стоит мужчина и рассматривает деревянную полку, на которой примостились целый ряд крупных свечей, побрякушек и срезанных веток по сезону: ягоды, вроде бы листья и веточки остролиста (я так и не научилась разбираться в растениях).

Мои каблуки стучат по черным и терракотовым ромбам-плитам пола, когда я подхожу к стойке регистрации.

За стойкой никого, и нет звонка, чтобы кого-то вызвать.

С минуту я медлю, оглядываясь по сторонам. Мужчина у огня не двинулся с места. Даже не повернулся. Я вижу его только со спины: у него довольно длинные темные волосы, он одет в джинсы и черное пальто. У его ног чемодан и зеленая холщовая дорожная сумка.

По холлу внезапно проносится ледяной сквозняк, меня пробирает холодок. Подойдя к огню ради толики тепла, я встаю рядом с мужчиной (но не слишком близко), который все еще рассматривает что-то над каминной полкой.

– Вы с этим согласны? – спрашивает он.

У кого, собственно? У меня?

– Прошу прощения? – отвечаю я с небольшой заминкой и поворачиваюсь к нему.