Ай да век на дворе! – перегрузки, да всплески, да встряски.

В гуле звёздных ракет позабылись былины и сказки.

Мы спешим да спешим, оглянуться спокойно не смеем.

Ковшик браги испить, хором песню пропеть не умеем.

А за новым окном – всё не та ли, не отчая Русь ли?

Не велите казнить, а подайте-ка звонкие гусли.

Соберитесь в кружок. Уходить по делам не спешите.

Глубиною лесов, ширью русских полей подышите.

* * *

Тридцать лет, тридцать зим, хоть пали вдоль проулка из пушки,

Он лежит на печи в покосившейся ветхой избушке.

Светел ум у Ильи, здравы речи его громовые,

Да не может он встать – руки, ноги его, как чужие.

Горько мыслит Илья, лишь в избушке один остаётся:

«Ах ты, печь моя, печь, видно век так прожить нам придётся.

Ой вы, мать да отец, ничегошеньки вам не осталось,

Как в работе стареть, поджидая печальную старость».

* * *

Так горюет Илья. Так, горюя, глядит он в окошко.

А в окошке видна – от скрипучей калитки дорожка.

А дорожкой идут перехожие старцы седые,

А в руках узелки да кленовые палки витые.

«Здравствуй, отрок Илья! – тихо молвит один из прохожих. –

Ты приветь нас, сынок, много видевших странников Божьих.

Напои нас, Илья, ключевою водою студёной.

Дай молитву прочесть в светлой горнице перед иконой».

Отвечает Илья: «Я бы рад напоить вас водою,

Да не волен я встать. Сам не знаю, как сладить с бедою.

Заходите, отцы. Помолитесь. Уста освежите.

Да о жизни своей, да о былях Руси расскажите».

* * *

«Ой ты, отрок Илья! Были русской земли непростые.

Плачут травы росой, стонут в поле колосья литые.

Как от чудских земель аж до самого южного моря,

Словно брага в бадье, расходилось кипучее горе.

Словно стая ворон, по Руси разлетелись напасти,

Раздирая её на большие и малые части.

Словно лютые псы, разбранились князья и княжата.

Вот и плачет трава. Вот и хлебная нива не сжата.

А больнее всего, что – твердыня и русская слава –

Разошлась, разбрелась богатырская наша застава.

Знатным родом своим стал Алёша Попович гордиться:

Мол, Добрыня Никитич в подмётки ему не годится.

А Добрыня со зла обозвал оратаем Микулу,

А Микула сказал, что Добрыня похож на акулу,

Что ему лишь бы есть во Владимирской гридне высокой,

И что совесть его заросла, как болото, осокой.

Так вот, отрок Илья. Вот такие печальные были.

Не с того ли враги снова Русь, словно мёд, полюбили?

Не с того ли притих, приуныл славный город Чернигов

В окруженье орды – звона сабель, и всхрапов, и вскриков?

Не с того ли в лесах, что под Киевом-градом, не чисто –

Как трава, дерева полегли от разбойного свиста?

Не с того ли опять копит тёмную силушку Каин,

Жадным взглядом косит, гулко ходит вдоль наших окраин?»

* * *

Хмуро смотрит Илья. Тяжелеет в душе его камень.

Горько молвит Илья: «Кабы только владеть мне руками.

Кабы только мне встать на свои непослушные ноги,

Обошёл бы я Русь – все леса, и поля, и дороги.

Я бы шёл день и ночь – только б утром росою умылся.

Где копьём, где мечом я бы с чёрною силой сразился.

Либо взял перевес над поганой чванливою темью,

Либо сгинул в бою за родную за русскую землю».

* * *

«Ой ты, отрок Илья! – тихо молвит один из прохожих. –

Сгинуть в этом бою ни тебе, ни другому не гоже.

Ты в бою победи, коли ты не виновный, а правый,

И с победой вернись, с долгожданной, утерянной славой.

А скажи нам, Илья… Если враг поведёт разговоры

Про богатства свои – золотые и прочие горы,

Не слепит ли тебя золотая казна супостата?»

Отвечает Илья: «А к чему мне, крестьянину, злато?»

«А скажи нам, Илья… – говорит ему странник убогий, –

Не забудешь ли ты о друзьях, о народе, о боге,

Если слава твоя восшумит, словно в бурю дубрава?»

Отвечает Илья: «А к чему мне, крестьянину, слава?»

«А скажи-ка, Илья… Если всё же по воле народа

Воеводой тебя изберут: дескать, правь, воевода! –

Согласишься иль нет? Дать согласие можешь ты смело…»

Отвечает Илья: «Откажусь. Не люблю это дело».

«А скажи-ка, Илья… Если в хлипкую слякоть старуха,

В лужу свалится вдруг и заплачет, заохает глухо, –

Так сумеешь ли ты от души посмеяться над нею?»

Отвечает Илья: «Нет, святые отцы. Не сумею».

* * *

Умолкает старик. Сотоварищей взглядом обводит.

Тайной мысли своей в их глазах одобренье находит.

Развязав узелок, вынимает бутыль вековую.

Предлагает Илье богатырскую воду живую.

«Ты отпей-ка, Илья, ровно тридцать глотков и не боле.

Не увидишь ли ты за окошком раздольное поле?

Не услышишь ли ты, как шумят в нём высокие травы?

Не сверкнут ли тебе золотые церковные главы?»

Отвечает Илья с нескрываемой трепетной болью:

«Вижу, вижу, отцы, за окном полевое раздолье!

И гуляют ветра, и шелковые травы сникают!

И церквей купола ярче солнца над ними сверкают!»

«Вот и славно, сынок, – говорит перехожий калика. –

Ну-ка сажень плечей от печных кирпичей оторви-ка.

Ты вставай-ка давай с залежалой печурочки узкой.

Ты теперь не Илья, ты Илья – богатырь святорусский».

* * *

Как у нас на Руси рано снежные насты не тают.

Как у нас на Руси рано ласточки не прилетают.

Ну, а грянет весна – берегись и Восток, и Европа –

Грома радостных птиц, шума вод, что бурливей потопа.

Как у нас на Руси даже в мае ночами морозно.

Как у нас на Руси расцветает черёмуха поздно.

А когда расцветёт – хоть иди на неё с образами,

Ослепит и спалит, вспыхнув молнией перед глазами.

Как у нас на Руси мы неспешно и пашем, и сеем.

Как у нас на Руси мы не слишком-то быстро взрослеем.

В двадцать пять на Руси мы беспечно поём и смеёмся

В тридцать лет лишь за ум и за дело, как надо, берёмся.

Но когда в тридцать лет мы, как надо, берёмся за дело,

То берёмся мы так, чтобы дело кипело и пело,

Чтобы слава о нём гулким громом по свету летела.

Только так в тридцать лет на Руси мы берёмся за дело.

* * *

Правду молвил старик. Приуныл славный город Чернигов

В окруженье врагов – звона сабель, и всхрапов, и вскриков.

На сто вёрст от него, словно дикая чаща лесная,

Расшумелась орда, ни минуты покоя не зная.

В этом шумном лесу серый волк на заре не прорыщет,

Брата брат не найдёт, сын родного отца не отыщет.

Над чащобой людской в пыльной мгле даже солнца не видно.

И ужасно Илье за черниговцев стало обидно.