– Если не за наши деньги, то пусть, никто не против. Но вперёд мужа лезть не след. Он на должности, не она.
Дальше мы обсуждали и Тэтчер и всех прочих и, не придя к полному согласию, заключили перемирие на том, что свобода всё же лучше, чем «железный занавес».
Сегодня, когда мы готовили с бабушкой ужин, она спросила, исподволь взглянув на меня:
– Ты влюблена?
Я не ответила, что тут скажешь? Что тут говорить, будто не ясно…
– Будь осторожна, Лёля. Юноши… Вообще мужчины… у них, знаешь, свой интерес, а нам расплачиваться приходится за слабость…
– Ба! – не выдержала я. – Не говори вульгарных пошлостей!
Но бабушка не перестала и продолжила проводить нравоучение, уже опоздавшее…
Мы каждый день заходили чуть дальше, чем накануне. Всё дальше по пути, так увлекающему нас двоих, что мы не можем думать ни о чём другом, кроме того, чтобы снова остаться наедине.
…Ни одного миллиметра её кожи я не хочу оставить без прикосновения моих губ. Я изучил всё её тело за эти дни, эти ночи.
Теперь мы знаем друг о друге так много, как не знали даже о самих себе до сих пор…
… Всё произошло само собой… Не могло не произойти…
Солнечные блики, то прячущиеся за листочки, то попадающие мне в глаза или на веки, жаркое покрывало под моей спиной, шелестящая листва, перебираемые ласковым ветром, птичьи переговоры и вздохи, аромат разогретой земли и травы, всех этих трав и цветов, слившихся с чудесным ароматом наших вспотевших тел – всё это вместе навсегда слилось в общую возвышенную и прекраснейшую симфонию поцелуев и прикосновений
…Вдруг боль рассекла моё тело, вырывая вскрик из моего горла, отрезвляя на миг, но тут же смешалась со сладостным ощущением соединения и ушла, растворяясь в нём…
…Я услышал, как она вскрикнула, я увидел, как на мгновение расширились её глаза, её зрачки, в которых я видел своё отражение, я понял, что, должно быть, причинил ей боль, и мне самому почти больно, но остановится сейчас… легче убить меня… легче убить нас обоих сейчас, чем остановить…
Всего какие-то мгновения длилось наше соитие и оканчилось яростным, всё затопляющим запредельным и неведомым мне до сих пор ощущением. Это то, что именуют экстаз…
Теперь это совсем не так, как бывало со мной когда-то…
Теперь я не огорчён и не унижен собственным телом, как я чувствовал всегда, во время тех накатывавших на меня непрошено разрядок.
Теперь я вознесён. Я счастлив, я так высоко, как не бывал никогда и не предполагал даже этих высот. Я, кажется, даже закричал… Но со мной ли ты, Лёля?..
Я посмотрел в её лицо, боясь увидеть в нём страх, боль, разочарование и отвращение, сожаление, что подпустила меня так близко… что позволила мне…
Она улыбнулась чуть дрогнувшими губами, красные щёки, красные, опухшие губы, капельки пота на переносице, мокрые ресницы, но между них… между них – свет… он светит прямо в меня, в моё сердце… Лёля…
– Ты… Я… – я не знал, что сказать, что говорят, когда… – Я люблю тебя… – только и мог сказать я, но разве в этих трёх словах выразить то, что я чувствовал сейчас, это так много, так неописуемо, так велико и не похоже ни на что…
Мы смотрели в глаза друг друга.
– Тебе… хорошо? – чуть слышно спросила она.
Хорошо… Какое маленькое слово для описания происходящего, какое бледное и слабое… Я целую её вместо ответа. Её горячие губы, её глаза, с этими длинными щекотными ресницами, влажный лоб, её волосы, такие горячие, завившиеся от пота, в эту жару, её маленькие уши, её шею, длинную с тонкой бьющейся жилкой. Вот оно, эхо сердца, которое я чувствую своей грудью в её груди, оно бьётся с моим в унисон, в один ритм, в один пульс…
…Его невольный вскрик, его наслаждение, стали наградой мне за тот проблеск боли, что пронзила меня на мгновение…
Но когда ночью я не захотела повторить того, что мы сделали днём, он… почти заплакал:
– Прости меня, – он сжался, обняв себя за коленки, спустившись с постели на пол.
Я села рядом на пол, обняла его плечи:
– Ты прости меня…
– Нет, – он замотал головой, – я не должен был… я…
– Не ты, Лёня, мы вместе… – прошептала я, прижимаясь головой к его плечу.
– Нет, я. Мне… Я – мужчина, мог бы и потерпеть.
– Значит не мог. И не должен был…. Да я и не хотела, чтобы ты терпел! – уверенно сказала я.
– Но… ты не хочешь меня теперь, – он повернул лицо ко мне. – Я сделал что-то не так? Тебе плохо со мной? Тебе больно?
Я прячу лицо у него в плече:
– Нет… нет. Но… Мне страшно.
Он повернулся ко мне весь, раскрываясь, посмотрел в моё лицо. Но здесь совсем темно, луна стала тонким месяцем и восходит где-то теперь не над нашим окном. Мы почти не видим друг друга во мраке глубокой южной ночи.
– Почему? – удивлённо спросил он.
– Мы даже в институт не поступили, а вдруг будет ребёнок…
– Пусть будет, – легко согласился Лёня. – Нам помогут. Нас же с тобой вырастили как-то бабушки.
– Я не хочу, чтобы наших детей растили бабушки. Я буду скучать.
Я услышал главное: «наших детей»! Наших! Она сказала бы «моих», если бы не предполагала их со мной…
– Я люблю тебя! – он взял в руки моё лицо. – Ты меня любишь? Ты меня не бросишь? Не разлюбишь?
– Это девчонки спрашивают, лишившись невинности, как я сегодня…
– Я тоже сегодня лишился невинности.
Я не ожидала. Я не думала, что он, за которым с конца восьмого класса гонялись все девчонки в школе… Хотя, как это не ожидала, я чувствовала… я даже знала, что это так…
– Правда?.. – её голос совсем изменился, она не улыбается уже как
перед этим.
– Правда. Ты так удивляешься… Я ждал тебя. Всегда. Всю жизнь.
– Почему? – она провела ладонью по моему лицу.
– Я тебя люблю с первого класса, с самого первого взгляда! С самого первого дня!
Она горячо обняла меня:
– Я знала… я чувствовала всегда, но я боялась поверить… я так люблю тебя!.. Лёня… Лёнечка мой… мой Лёнечка!
Мы не остались здесь, мы вылезли в окно вместе и ушли в кухню, где я спал, на жестковатой тахте. Теперь Лёле надо будет возвращаться обратно, но здесь мы одни во всём этом помещении с запахами подсолнечного масла, муки и каких-то сушёных трав, с земляным полом. И к тому же в окно светил фонарь с улицы и нам почти светло.
И можно было не шептаться больше и не приглушать наши восторги.
Восторг приходит и ко мне. И довольно скоро. Вначале это случалось в моменты Лёниного экстаза, в ответ на его наслаждение, но вскоре я стала очень хорошо «настроенной гитарой». Чем дальше, чем больше времени проходит, чем больше мы вместе, тем многочисленнее, ярче и сильнее моё наслаждение…
И теперь мы улетали в космические выси вдвоём. Я почувствовал радость её тела и души, ей стало так же хорошо со мной, как мне с ней. Это потому что она меня любит и желает не меньше, чем я её…
Больше того, скоро граница между телом и душой размылась, исчезла, наше наслаждение друг другом перешло на другой уровень, как переходят электроны на новую орбиту, получив заряд энергии. Мы производим энергию своими душами, преображающую и наши тела. Наше блаженство теперь нескончаемо и беспредельно. Мы двое менялись каждый день, каждый раз, когда касались друг друга, восходя всё выше, сливаясь в резонанс…
– Они нам сад спалят, – сказал, смеясь, Алексей, вернувшись с ведром перезревших семенных огурцов и кабачком под мышкой. Было пасмурно, собирались тучи к дождю.
– Что? – я не сразу поняла, о чём это он, решила, ребята костёр развели в саду.
– Да ТО, Танюша, – улыбнулся Алёша, «делая глаза». – Проморгали мы девчонку-то, – он поставил ведро, устроил кабачок на полу. – Не знаю, может и плохой я дед, но… я рад, что она с ним, с Лёней. Настоящий парень он, по-моему…
Я обессиленно опустилась на табуретку.
– Ай-яй… Всё-таки… Что ж я… Ох, Алёша… Молодые сильно. Да и в институт надо.
– Молодые… А когда ещё влюбляться-то? В пятьдесят что ли? Тоже, конечно, неплохо. Но в семнадцать это положено. Иначе всю жизнь можно так и не проснуться.
