Ольга Ивановна молча, едва наклоняя голову, посмотрела на Никешу, который спешил подойти и поцеловать у нее ручку. Ольга Ивановна подала кончики своих пальцев. Затем Никеша счел своею обязанностью поцеловать ручки и у других барынь, пришедших с хозяйкой. С этою целью он подошел к одной из них, которая, в это время стоя к нему боком и наклонясь к маленькой дочери Ольги Ивановны, говорила ей что-то потихоньку. Никеша с протянутой рукой стоял около нее, ожидая, чтобы она его увидела.

Неводов заметил это движение.

– Что же вы?… Возьмите и целуйте ручку скорее.

Послушный Никеша хотел исполнить приказание, наклонился и взял было руку барыни, готовясь поцеловать ее…

– Ай, ай… Mein Gott… Was ist dаs!..[11] Ах! Мужик!.. – визгливо закричала барыня, выдергивая свою руку из руки Никеши и отскакивая в сторону.

Раздался общий громкий хохот сзади Никеши: даже слуги зафыркали по примеру господ, отворачиваясь и прикрываясь тарелками. Никеша оробел и стоял, как пораженный громом.

– Вы ее испугали! – говорил Неводов Никеше, сдерживая смех. – Что же вы стали? Подойдите опять и попросите опять ручки.

Никеша подошел и протянул было свою руку, но барыня опять закричала: Ах! Ах!.. Was ist das?… Пошель!.. – краснела, сердилась и визжала, как умеют краснеть, сердиться и визжать только немки, особенно те, которые приезжают в Россию, не зная ни слова по-русски и не имея понятия о том, какие шутники русские помещики.

Новый взрыв смеха опять оглушил Никешу. Он стоял перед немкой неподвижно, с протянутой рукою, между тем как та пятилась от него и, сердито бормоча что-то по-своему, прятала за себя свои руки.

– Ах, Осташков, вы просто прелесть! – говорил Неводов сквозь смех. – Я решительно влюбился в вас. Ну, пойдемте обедать. Ольга Ивановна, – продолжал он, обращаясь к хозяйке и говоря по-французски, – позвольте его посадить рядом с mademoiselle Эмилией. Это будет восхитительно.

– Ах, какой вы шалун! – отвечала Ольга Ивановна, лениво улыбаясь и покачивая головой. – Посадите, если вам хочется.

– А вы не бойтесь, Осташков, будьте смелее… Ну, вот садитесь тут! – говорил Неводов, усаживая Никешу рядом с немкой. Та отодвигалась от него, отворачивалась и сердилась к общему удовольствию всех присутствующих; смеялись и дети над своей наставницей и новым гостем.

В продолжение всего обеда Никеша и гувернантка были орудием общего веселья. Заметили, что Никеша не умеет обходиться с некоторыми кушаньями, и нарочно учили его прибегать к ножу с вилкой там, где следовало действовать ложкой, и наоборот. Неводов, сам не зная по-немецки, просил старшую дочь Паленовых, девочку лет 13, уверить свою гувернантку, что Никеша сумасшедший и чтобы она его не сердила, а то он, в припадке гнева, может даже ударить ее ножом. Не совсем толковая немка поверила, – может быть, отчасти и потому, что оробевший и смущенный Никеша смотрел действительно не умно, – стала наблюдать за ним уже со страхом и вздрагивала при каждом его движении. Паленовы, муж и жена, по свойственной им важности хотя сами и не принимали участия в шутках Неводова, но добродушно и снисходительно улыбались его затеям и не считали нужным запретить детям веселиться вместе со старшими насчет слабого ближнего.

Как ни был Никеша прост, как ни был он голоден и как ни казались ему вкусны кушанья, которые подавали за обедом у Паленовых, но ему было тяжело и неловко, он рад был, когда кончился обед, а еще больше, когда вошла Прасковья Федоровна и сказала ему, что пора ехать домой и чтобы он прощался.

– Ах, матушка, вы тетенька, что ли, господина Осташкова? – спросил ее Неводов.

– Нет, батюшка, теща.

– Так у него там есть тетенька, которой он боится: попросите ее, чтобы она отпустила ко мне вашего зятя. Я очень его полюбил, хочу с ним подружиться и нарочно пришлю за ним лошадей. Похлопочите, пожалуйста, я вас прошу.

– Помилуйте, батюшка, он должен за великую честь и счастие считать ваше приглашение. Только вы не погнушайтесь его бедностью и его малым разумом.

– Нет, нет, мне очень приятно познакомиться… Я поставляю себе за особенную честь знакомство с господином Осташковым… Я постараюсь, чтобы ему у меня было весело.

– Не оставьте, батюшка, только вашими милостями да наставлениями: он и тем будет доволен, а где уж ему об веселостях думать при его бедности… А это осмелится ли он даже и полагать, чтобы он мог своим знакомством честь вам доставить.

– Нет, нет, именно так, только отпустите его, пожалуйста.

– С его великим удовольствием приедет. Покорнейше вас, батюшка, благодарим…

Таким образом началось вступление Никеши в свет.

– Ну рад ли ты, Никеша, что с господами познакомился? – спросила его Прасковья Федоровна на обратном пути.

– Рад-то рад, – отвечал Никеша, – да уж не знаю как сказать?

– Что такое?

– Да уж оченно тяжко быть-то с ними: очень смеются да все смотрят на тебя. Не знаешь что и делать.

– Э! Это привыкнешь! Стерпится – слюбится! По новости, известно, всегда неловко, а тут обзнакомишься, так точно в свой дом родной будешь ходить. А посмеяться-то пускай посмеются. Что тебе от этого? А вот у тебя теперь и одежка новенькая есть.

– Тот барин-то тоже обещал что-нибудь подарить.

– Ну вот видишь ты! А ты и старайся пользоваться расположением да всем услужить.

Рассказы Никеши о первом выезде его в свет, и особенно не даром, были приняты дома у него с восторгом и в общем совете положено, что надо постараться перешить сюртук Паленова по Никеше, чтобы ехать к новому знакомому барину уже в сюртуке, а не в поддевке, неприличной для столбового дворянина, у которого предки были стрельцы, как передавал Никеша домашним о своем роде – единственный результат исследований Паленова, усвоенный Никешею.

Прасковья Федоровна отыскала какого-то знакомого портного из дворовых и отдала ему перешить сюртук – подарок Паленова, перешивать жилетку не нашли нужным. К следующему воскресенью сюртук был принесен, и Никеша, нарядившись в него к общей радости всего семейства, не без гордости смотрел на себя в маленькое женское зеркальце, перед которым никогда до сих пор так долго не останавливался. В новом платье, несмотря на то что благодаря искусству портного оно сидело на нем мешком и полы расходились врознь, Никеша чувствовал себя барином более, нежели прежде, и, придя в нем в церковь, беспрестанно охарашивался и с важностью посматривал на мужиков. Он помнил и совет Паленова: не сближаться с крестьянами, о чем ему беспрестанно напоминала теща, и учился держать себя с ними гордо и важно: не отвечал, когда мужички по старой привычке заговаривали с ним, и едва кивал головой в ответ на поклоны. Наталья Никитична между тем не упускала случая рассказывать каждой знакомой бабе, как Никеша был у барина Паленова, с каким почетом он его принял, что из бумаг ихних увидели, из какого они старинного и знатного рода, что все они, мужички по соседству, были ихние, да только предки их поистеряли, так теперь воротить мудрено, а ведь, может быть, Бог да добрые люди и помогут, и получат они хоть которые-нибудь свои души.

Александр Никитич, которому Никеша, отдавая свои бумаги, тоже рассказывал о своей поездке к Паленову, и об открытиях, которые тот сделал из бумаг, и о подарке, и об обещанных милостях и ласках, и о предстоящем знакомстве с Неводовым, остался совершенно равнодушен ко всему этому и сказал только: смотри же, Никанор, пойдешь теперь по помещикам, будут, может, тебя дарить, не оставлять, пожалуй, разбогатеешь, тогда не будь шельмецом, не оставь и отца-старика: я тебя поил, кормил, одевал до самого отдела, грех и тебе меня забыть. Баб-то своих не слушай; отцовское-то благословение, чай, тебе дорого!

Между тем прошло несколько дней: жизнь Никеши пока ни в чем не изменялась; он работал и готов был слушаться тетки по-прежнему, но та уже как-то совестилась по-прежнему распоряжаться Никешей и начинала смотреть на него с невольным бессознательным уважением.