Выбрав скамейку поудалённее от главной дорожки, упирающейся в выключенный по сезону, совсем засохший фонтан, Севка с нарочитой заботливостью смахнул со скамейки скрюченные листья и предложил Лизе сесть.

Лиза села. Сначала она смотрела куда-то в одну точку, а потом взглянула на Севку.

– Ты уволился?

– Пока нет.

– Пока?

– Я ещё не решил.

– Тебя нет, – сказала Лиза в своей манере говорить кусками фраз, но он понял, что она имела в виду – на работе. Его нет на работе. Теплёву с Серафимой удалось уговорить его временно уволиться, на время лечения, так сказать, и восстановить в конце учебного года или чуть раньше. Как «единственный кормилец» совсем уволиться он, конечно, не мог, но на месяца три-четыре, а то и пять, мог вполне. «Не боись, Всеволод, – бодро говорил ему Теплёв, сплёвывая через плечо и быстро подписывая молниеносно состряпанные бумаги, – как уйдёшь, так и придёшь, если сам захочешь, проблем не будет, я с начальством договорился. На вот, подпиши обходной». Севка хотел опять было взбрыкнуть, но потом подумал: «А, меньше споров, больше дела, когда наскучит бездельничать, пойду назад». И подписал бумагу. О Лизе он тогда, конечно, вообще не думал. И вот он – час расплаты. Не получилось уйти без шума!

– Тебя нет, – повторила Лиза. И он почувствовал, почти услышал, как бьётся её сердце – глухо, отрывисто, со сгустками с силой выталкиваемой крови. «Лиза, Лиза, Лиза… Ляззат… удовольствие, наслаждение и блаженство! Ну не надо, не надо разрывать мне сердце!» – подумал Севка.

И быстро сказал:

– Прости, я последнее время не в себе. Ты тут ни при чём, понимаешь?

Он нащупал пуговицу на своём пиджаке, ту, которая висела на распоясавшейся ниточной ножке, и стал её вертеть, чтобы помочь себе в подборе правильных слов.

– Я плохой человек, я знаю, – он опустил ресницы, горячо веря в правоту сказанного. – Я обещал увидеться с тобой и не сдержал обещания, и в этом я виноват.

Лиза молчала и слушала, так и не вынимая рук из карманов куртки. Казалось, ей было очень холодно.

– Я и самому себе часто даю слово и не всегда держу его.

Ну, теперь надо собраться с силами и сказать ей самое главное. «Ну, давай, – приказывал себе Севка и никак не мог решиться. – Давай!» Еле шевеля языком, он, наконец, с трудом выдохнул:

– Нам не надо больше встречаться.

Пуговица оторвалась с полностью разошедшейся ножки и осталась у него в руке.

Господи, как тяжело-то! Он искоса поглядел на Лизу. Она не пошевелилась. Ему показалось, что её лицо сначала побледнело, а потом сразу – почернело. Она была сейчас очень похожа на ту – из сна, которая рубила себе руки топором. Она молчала.

– Я живу для тебя, – тихо сказала Лиза. – Мне больше… мне ничего больше не надо.

У Севки защемило сердце. Ему было жутко жалко Лизу, и он чувствовал себя преступником, который совершил что-то очень страшное, что-то пострашнее убийства. Еле ворочая языком, он промямлил:

– Прости меня, Лиза. Прости.

«Если я сейчас же не уйду, я умру», – подумал он и встал.

– Мне надо идти. Прости.

Не в силах посмотреть Лизе в глаза, съёжившись и неловко подтягивая ногу со стороны окаменевшей от укола мышцы, он пошёл прочь от скамейки, как тяжело больной старик. «Было бы хорошо, если бы у неё был пистолет и она бы меня просто пристрелила, – вдруг пронеслось у него в голове, – и то бы легче стало».

При каждом шаге он чувствовал Лизин взгляд у себя на спине. Этот взгляд жёг его таким же раскалённым железом, какое только час назад тощая медсестра немилосердно всадила ему пониже спины. Ну и денёк сегодня, прямо День Калёного Железа. Это название позабавило его. День Калёного Железа. Ветер пронёсся по тяжёлым веткам старого клёна. Тот заскрипел, и в Севкиной голове, откуда ни возьмись, отдалённым эхом так же заскрипели и потянулись одна за другой шершавые, хриплые звуки, по ходу своего появления чудным образом превращающиеся в ноты. Как радужные пузыри, эти звуки рождались, росли, переливались на свету, лопались, исчезали и тут же появлялись вновь, один ярче другого, и постепенно наполняли слух тягучей, сдавленной мелодией.

Музыка то занималась пламенем, то гасла, то снова захлёбывалась в едва нащупанном ритме, тут же сбиваясь с него, а губы незадачливого музыканта зудели в негромком, бессвязном бормотании. Имитируя звуки, услышанные где-то внутри, он словно пытался попробовать их на вкус и услышать их снаружи, чтобы убедиться – это те же или другие? Вскоре ему стало намного легче, откуда-то взялись силы идти быстрее, и, вот уже забыв и о Лизе, и о боли собственного, подбитого тела, Севка летел по улице и уже довольно громко мычал вновь рождённую композицию, словно читал её с листа, по нескольку раз возвращаясь на начало нотной строки, терпеливо и настойчиво отрабатывая, а затем и выправляя её в нужных местах и по многу раз повторяя отшлифованные в уме ультимы и субдоминанты. Потом он принялся въедливо подчищать строки от случайных или фальшивых нот, заменять одну тонику на другую, лелеять только что найденное сочетание и, припрятав его в памяти, двигаться дальше, а руки его уже ощущали под своими пальцами необходимое движение смычка и упругие, упрямые струны Амадеуса, который сначала, по обыкновению, сопротивлялся, а через некоторое время сам подсказывал ему, как получше взять их на собственном теле, тем самым становясь соучастником задуманного задолго до того, как его партнёр добрался до дома, суетливо раскрыл футляр и достал смычок как боевой меч из ножен, и когда они смогли, наконец, полуобнявшись, как прячущиеся от чужих глаз и от яркого света любовники, сыграть эту мелодию вместе.

Витольд Генрихович не мог поверить своим глазам, когда увидел Людвику после долгого расставания. Он был и рад, и смущён, и взволнован. Он забыл, что это значит – быть отцом во многих смыслах этого слова, и отвык от того, что, кроме него и Глафиры, в доме будет жить кто-то ещё. Когда Людвики так долго не было рядом, он жутко тосковал по ней, но когда она появилась – так же внезапно, как и уехала больше года назад, – он вдруг растерялся. Он не узнавал её лица и её голоса. Она не то что бы выросла, нет, она по природе была хрупкая и миниатюрная, но в ней явно произошла какая-то существенная перемена. В нежно-голубых глазах часто мелькали тени глубокой задумчивости и необъяснимой меланхолии, она могла долго сидеть тихо, ни с кем не разговаривая и глядя куда-то в пустоту, и даже если Витольд вспоминал, что в детстве его дочь была не самой прыткой и болтливой девочкой среди одноклассниц, теперь эта молчаливость почему-то его очень настораживала. В эти дни она становилась похожей на Берту, с её недомолвками, тайнами и необоснованным недовольством своей жизнью.

Он решил поделиться тревогами с Глафирой. Выкладывая на круглой сковородке кремовую творожную массу на слой свежеиспечённых блинов и поливая его густой смесью из желтков и сливок с сахаром, Глафира простодушно бросила ему:

– Так она, поди, выросла у вас, а вы и не заметили. Всё ребёнком её считаете, всё нянькаетесь. А там, в Ленинграде, у неё могло быть уже всё что угодно.

Витольд не сразу понял, о чём это там Глафира говорит, но, подумав и поняв смысл сказанного, он сначала покраснел, а потом помрачнел:

– Ну уж нет, только не моя дочь.

– Да вы не обижайтесь, что я такого сказала? – расстроилась Глафира и слизнула с ложки остатки сливочной смеси. – Я имела в виду, что она уже вполне взрослая девушка и у неё, как у всех в этом возрасте, могут быть сердечные тайны. Хотите блинчатого пирога? Через минут двадцать будет готов.

Витольд нахмурился и ушёл к себе в кабинет. Там он закрылся, потому как заметил, что Глафира стала за ним подглядывать, а ему это было неприятно, и проверил недавно законченную расстановку правого фланга малогабаритной армии, изображающей армию шведского короля Густава Адольфа. Один солдат стоял на полсантиметра ближе к командиру взвода, чем следовало, и это портило общий вид расположения войск. Так, проверим левый фланг, ну-ка, ну-ка? Вроде всё в порядке. Он заложил руки за спину и прошёлся вдоль войск, выстроенных на краю его письменного стола. Так бы он проверял состояние войск перед наступлением, проходя мимо стройных рядов пехоты. Та-ак, смотрим: ботинки – начищены ли до блеска, пуговицы – все ли застёгнуты на мундирах, лица солдат – гладко ли выбриты и шапки гренадёров – заломлены ли как полагается, не слишком ниже и не слишком выше линии бровей? Витольд прошёлся пару раз взад и вперёд. Осмотром остался доволен. Сел.