- Я поэтам не верю, - гнет свое Роми-Киприда. - Врут они. Говорят о чувствах, о луне, о трепете сердечном - и всё потому только, что платить неохота. Норовят списать это дело на сердечный параграф. Им, вроде как, деньги отвратительны, деньги - грязная изнанка жизни.
Лирика, романтика-а сами бегом к кассе. Один поэт поморочил-таки мне голову: с бородой был, в шейном платке. Знаю я ихнего брата.
- Скольких мужчин ты любила?
- Так, чтобы по сердечному параграфу - ни одного. А другое и не любовь вовсе.
- А меня, Роми, меня ты смогла бы полюбить?
- Тебя-то? Не знаю. Ты смешон и жалок, будто и не жил на этом свете, она выпускает колечко дыма. - От таких, как ты, всего можно ожидать.
- Ты похожа на нее, - продолжаю я. - Только она не настоящая была: /`.ab. тряпичная кукла.
До чего же отвратительно она хихикает!
- У нее была тысяча лиц, Роми, каждый раз она была другой, неузнаваемой, новой. И каждый раз требовала, чтобы я любил ее иначе, не так, как вчера, и не так, как буду любить завтра.
- Ты прямо какой-то чокнутый, Ральф. Таких женщин не бывает. Бабе нужно, чтоб ты любил ее и не мешал в это дело разум. У всех у них одно лицо - жадное! Им всего мало: и страсти, и денег, и верности, и тряпок, и детей, и взглядов.
- Не поняла ты... там все подругому. Там всем заправляет доктор Скиннер, он делает всё, что ему взбредет в голову. Там и хорошо, Роми, и страшно. Именно потому, что хорошо.
- Не знаю, парниша, не знаю.
- Когда тебе хорошо, это и есть самое страшное, Роми.
В последний раз мимо меня пронеслась огромная тень птицы, я вздрогнул и глянул вверх - это был Кондор. Он смотрел на меня вызывающе, враждебно, приспустив веки гноящихся старческих глаз в красных прожилках. Кривыми ногтями он сжимал лоскуток белой ткани, из которой была сшита рука моей куклы.
Я бросился в гору, задыхаясь от усталости, досадуя на сюрпризы, которые преподносит этот безумный мир. Час, а то и два бежал по чуть заметному следу - еле видной череде алых капелек, редким и робким дождиком упавших на белесые спины известняков. Это кровь, я ни секунды не сомневался - кровь!
Охваченная тревогой, беспомощная, она поджидала меня у скал.
- Больно? - спрашиваю.
- Больно.
- Дальше-то что думаешь делать?
- Боюсь, вата теперь повылезает.
- Какая еще вата? - говорю. - Это кровь.
- Я кукла, Ральф.
- Нет, кровь! - кричу я. - Кровь! А ты уже не кукла, ты девушка, которую я люблю.
-Люби, -покорно отвечает она. - И все же я кукла.
Она плачет. А я отрываю полоску от своей сорочки, перевязываю ей руку. Она склоняет голову мне на грудь.
- Может, и вправду это кровь, Ральф! Может, я действительно начала превращаться в женщину.
Потом умолкает, в ее устремленном на меня взоре - ожидание, терпение, надежда:
- А вдруг я смогу и детей родить, а, Ральф? Вдруг в этом животе не одни только тряпки да вата? Положика руку сюда: чувствуешь? Это невозможно, там нечему двигаться, вот и пупка у меня нет... Нужно ведь свободное пространство, полость, иначе где жить младенцу, правда?
Господи, подскажи мне слова, которых она ждет от меня!
Беспомощность душит нас, но мы - человек и нечеловек - рука об руку трогаемся по едва заметной тропинке.
Под ногами - обманчиво надежная почва, в любой миг готовая осыпаться, однако мы упорно стремимся к далекой, озаренной светом вершине. Ничто вокруг не шелохнется, солнце так накалило окрестности, что, кажется, дотла выжгло все живое. Я едва дышу, легкие отказываются пропустить через себя потоки знойного воздуха, марево заставляет пейзаж дрожать.
На вершине, в тени единственного дерева, нас поджидает Oразд.
- Так и знал, что придете, - говорит он. - Да что вам еще остается, как только верить в меня и в невозможное?
- Да, - соглашается она.
- Вот увидишь, девочка моя, что Оразд не лжет. Оразд - самый честный и преданный служащий Вселенной. Оразд - это тебе не Кондор или Пивной автомат. Недаром же ему доверили хроносектор!
И вот он уже на ногах. В белом официальном костюме он выглядит торжественно и достолепно.
- Миллион глупостей совершает человек за свою жизнь, дети мои, но нет среди них великолепнее любви. На этом и конец официального спича. Начальство спустило нам новую прорицательницу по имени Астида. Задница у нее бюстоподобна, ну а груди - каждая с задницу... Так что я хотел сказать-то? Ах, да. Хороша!
Так вот, Астида заведует сектором "фатум", она уполномочила меня... Честное слово, Ральф, сиськи у нее - во! - и он нарисовал в воздухе что-то не очень определенное, но определенно большое. - Короче, она уполномочила меня узаконить предопределение, хотя это и по ее сектору. Согласна?
- Да, - говорит она.
- Только если ты его любишь.
- Да, - говорит она.
- Согласна ты стать его женой?
- Да, - говорит она.
- А ты, Ральф Хеллер, согласен ли ты...
В это-то мгновенье и прилетел Кондор, его крылья заслоняют солнце.
Глаза по-прежнему налиты кровью, все так же гноятся, а из клюва свешиваются блеклые бумазейные лоскутья.
- Прекратить, - вопит Кондор голосом доктора Габриэля. - Всего этого вовсе нет в программе эксперимента.
- А ты только сейчас заметил? - злорадствует Оразд. - Да они давно уже живут вне твоих жестоких выдумок.
- Я своего согласия не дам! - каркаeт Кондор. - Для того и прилетел: пора положить конец своеволию!
- Твоей власти над ними пришел конец. По вашим документам Ральф мертв, погиб в катастрофе. Он останется здесь.
- Этого только не хватало! - орет Кондор и нервно хлопает крыльями, поднимая облака пыли и мелких камешков. - Этого фантома Ральфа я придумал, он принадлежит мне, он - смысл моей жизни и доказательство моей правоты. Верни мне его, Оразд!
- Зол же ты, Кондор! Сам же прислал его ко мне, злорадствовал, что он слеп. А когда понял, что величайшее счастье именно в любовной слепоте, явился, чтобы и ее у него отнять.
- Это еще не всё, Оразд. Я сам хочу здесь остаться, а он мне мешает.
- Зачем? - спрашивает Оразд. - Зачем тебе здесь оставаться?
- Ради нее, - отвечает Кондор.
- Она красива, Оразд. - Птица вздергивает свою седую голову, косит глазом в сторону бумазейно-шелковой куклы. - Я же сам ее делал, собственными руками пришил ей глаза, прорезал рот. Думал, она уродлива, но вот Джаспер вживил мне электроды и... Ничего не могу поделать, Оразд, я люблю ее.
- Эй, ты, Ральф, о чем ты там размечтался, черт тебя побери! прерывает нить воспоминаний голос Роми-Киприды. - Где ты снова витаешь! Забыл, что ли, что у тебя гостья?
- Извини, я, кажется, задремал.
- Небось, думал о той, у которой нет имени, но зато сто лиц?
- Наверное. Наверное, так оно и было, Роми. Я часто о ней думаю. Но после катастрофы туда, к ней, отравиться не могу.
- Что за катастрофа, дружок? - спрашивает Роми-Киприда голосом, который к лицу разве что старому патефону, и закуривает .
- Авиационная катастрофа, - отвечаю. - Несколько дней назад летел я в Детройт, просто хотелось убраться из этого отвратительного города, но взорвался двигатель... Понимаешь, вот так взял и взорвался, что-то там произошло. И я погиб.
Она снова заливается смехом.
- Ты, выходит, помер, а? - и продолжает в изнеможении кататься по кровати.
- Роми, я говорю вполне серьезно. Я даже в полиции проверял. И видел общий некролог с фотографиями. И я на них. Компания выплачивает страховку, но у меня нет наследников.
- Пойди и получи сам.
- Я же умер, Роми. Для этого мира я теперь мертв, до другого не могу добраться. Теперь меня нигде нет, Роми. Теперь я ни для кого не существую.
- Кроме меня, дружок, кроме меня, - она размахивает дымящейся сигаретой.
- Кроме тебя, но тебе я не нужен. Доктор Скиннер отнял у меня всё. И истину, и ложь. Он сам себе вживил электроды и явился к Оразду в виде Кондора. Мы с ней поднялись на залитую светом вершину, стояла жара, и тогда Кондор заслонил солнце...
