Допиваю по-быстренькому свое пиво и выхожу.
Темнеет. В ногах исчезла твердость, я чуть пошатываюсь, фонари едва мерцают, по ним трудно ориентироваться. Неба нет, облаков нет, есть какой-то тоскливый черный купол, болезненно сжимающий грудь земли, а на нем - ни звездочки, будто пространство у меня над головой густо вымазано смолой.
Вперившись взором в собственную смерть, мир затаил дыхание. А, может, он в восторге от этой перспективы?
Как напоминание о том, что в этот час плотоядные кидаются в ночные похождения, раздается отчаянный вой, от него по спине бегут мурашки. В стороне от дороги что-то шуршит: то ли оборотень мечется среди неотвердевших еще стеблей ржи, то ли тяжелая птица дозором облетает священную территорию, где лежат ее яйца, то ли страх преследует меня по пятам, переполняя сознание жуткими видениями.
Оразд сказал: "Ее!". Так кого же мне искать, кто это - Она? И кто отдал приказ, подчиняясь которому мне приходится шагать по этой беспространственности? Об этом я пытаюсь не думать, делаю вид, будто знаю и будто напугать меня ничто не в силах...
Я замечаю гигантскую чинару, а в ней дупло, откуда доносится протяжный и отчаянный женский крик.
Медленно приближаюсь, дерево обдает меня запахом гниющей коры, плесени и гуано. Мне видно только ее лицо: тонкая светящаяся ткань прозрачна и бледна, как кожа у мертвеца. Вместо губ - кривая прорезь, с неумело пришитых век свисают грубые нитяные ресницы, брови заменяют две серповидные заплатки, нос из блестящего шелка, густые космы из полимерной нити, напоминающей старую рыболовную леску.
- Эй, паренек! - кричит Чучело, игриво, как барышня, похохатывая. Помоги-ка мне отсюда выбраться.
Меня одолевают сомнения, помогать ей нет никакой охоты, не желаю я освобождать это матерчатое тело из объятий дупла. Откуда мне знать, что выкинет на свободе Чучело.
- А зачем тебе оттуда выбираться? - спрашиваю я.
- Чтобы обнять тебя! - заявляет оно вполне откровенно, будто всю жизнь только и знало, что искушать одиноких ночных путников.
- Это тебя я должен был отыскать? О тебе говорил Оразд?
- Возможно. Раз тебе сказано, так попробуй, коли не боишься моих объятий. Обнимаю я неистово. - И вдруг Чучело мрачнеет: - Ты сказал Оразд? Не желаю слышать этого имени, не говори больше о нем.
И разражается рыданиями. Из ее глазниц катятся бесцветные крупные слезы, словно из овальных зерен янтаря сочится весенний сок.
Плачет Чучело долго, а я не знаю, что предпринять.
Ладно, имени Оразда я больше не произнесу, но что с тобой-то мне делать, тряпичная моя куколка?
Бояться я не боюсь, но что я могу в этом мраке, под беззвездным небом, среди демонического хлопанья совиных крыльев и хохота ведьм; я, не знающий куда и зачем направляюсь, кого ищу среди похожих на готическую сказку ужасов неизвестности? Оразд (ой, прости!) говорил, что к цели мне следует идти по этой дороге и что на ней немало обманщиков. Кто Ты: цель или ложь? Вот что ты поведай мне, шелковый носик, потом будет проще. А если ложь и есть цель? А если сама цель - ложь?
До чего ж меня заморочил этот болтун в касторовом котелке, окутал словами, прямо руки опускаются от уныния и бессилия. Ничего не пойму, ничего не соображаю, пялюсь на тебя, удивляясь и недоумевая: ты ведь сгниешь среди этой зараженной ползучими лишаями коры под самодовольное потрескивание древоточцев. Ладно, осторожненько приподними ножку, набитую ватой и тряпками. Еще чуть-чуть, смотри не порви только. Теперь вторую. Крови не будет, однако боль почувствуешь.
Давай-ка выйдем на дорогу, все лучше на дороге-то, вот тебе моя рука, ты же истощена,-давно, небось, маковой росинки во рту не было?
Ладно-ладно, меня не проведешь - с первого взгляда ясно, что ждешь ты здесь давно, и не меня, наверное, а кого-нибудь покрасивее, поувереннее в себе, а утомительная вещь ожидание! И мне пришлось однажды всю ночь прождать мать с отцом, они должны были вернуться с ярмарки и принести мне ковбойский костюмчик из бумазеи, так что я знаю, что говорю. Думала: вот-вот появится сказочный Принц из моих снов, подаст мне руку - а вместо него появляюсь я. Что ж, бывает. Я тогда тоже ждал мать с отцом, а вместо них принесли два больших черных ящика. Почему у тебя уши ватные? Впрочем, неважно, просто могли бы и постарательнее их пришить... Ты теплая... Нет в твоем теле крови, одни тряпки, а теплая ты, как человек. Так куда мы теперь?
Она бросает на меня серьезный взгляд и отвечает: - Как куда? Домой, разумеется! - Прямо как настоящая супруга.
Всему этому обязательно придет кoнец! Когда-нибудь просто не наступит рассвет, или океаны выйдут из берегов и поглотят сушу, или земная кора, вспучившись, сползет с планеты, как шкурка с апельсина, и вырвутся из недр огненные реки и потоки удушливых газов. Когда-нибудь мир этот непременно должен будет исчезнуть, он ведь так же ненадежен, как пороховой погреб, в котором шипит горящий фитиль, да и смысла нет в его существовании. Прогрохочет взрыв, и лопнет земной шар от злости на отвратительных насекомых, кишащих на его поверхности. Вот я и спрашиваю: откуда у нас такое самомнение? С чего это мы так возгордились? Неужели из-за разума?
Но разве не наш разум повинен во всей этой гнусности?
Добрая Земля терпела нас слишком долго. Но любому терпению приходит конец. Расшевелись, планета, тебе достаточно пару раз поглубже вздохнуть, человечество сумело заслужить только твой гнев.
Пусть канет в вечность его безобразная история. История?
Нет патологическая борьба за власть, кровавые отпечатки, гильотины, блеск жалящих через занавес кинжалов, кровосмешение, тридцать сребреников...
От таких мыслей мороз по коже.
Сам себя ненавижу за такие мысли.
Ведь я такое же насекомое, один из пяти миллиардов инсектов. Нет, даже хуже: я бацилла, разносчик заразы ненависти и злобы. Хочу ли я быть чем-то иным? Допустим, хочу - но могу ли? И разве это не все равно?
Кто я такой, чтобы хотеть? Откуда такое нахальство: восставать против устройства мира, размышлять, настаивать, претендовать на что-то?
Ведь я никто! Ноль!
Ничтожество! Вот это и есть я, Ральф Хеллер.
Уродливое порождение, человечество одиноко во Вселенной.
Не станет бог дважды творить разумных существ из глины. Он понял свою ошибку и свою вину и теперь прячется. Пытается исправить ошибку, бросив нас в одиночестве среди необъятного звездного хаоса; как бы прокаженные не вошли в соприкосновение с чистыми? Мы - заповедник для хищников. Зараженная зона, обнесенная проволокой и изолированная молчанием. Мы галактический курьез: сюда, обладатели разума, сюда, охотники до развлечений! Полюбуйтесь этими парадоксальными мутантами - самопожирателями! Полюбуйтесь на этих дегенератов, на странную ветвь животного мира - негуманных гуманоидов. Точнее, на гуманофобов и гуманофагов!
Приходите и полюбуйтесь, кого я возлюбил!
И на этот раз Мастер-Зонтичник не стал здороваться со мной.
Высокомерно проходит мимо, в руке - неизменный деревянный сундучок; как хочется крикнуть ему вслед: "Знаю, ты тот самый священник, что приютил меня после смерти родителей! Знаю, в мир Оразда ты явился специально, чтобы терзать меня своим молчанием, хотя я и не виноват, падре, в том, что Господь не возлюбил тебя и что ты не сумел возлюбить Его. Не виноват я и в том, что Рафаэлла не устояла перед золочеными погонами летчика с мускулами докера, а потом выскочила замуж за Горемыку из тира.
Разве моя вина, что ее прозвали Рафаэлла Дармовая и предпочитали баловаться с нею в фургончике, считая, что это обходится дешевле, чем стрельба? Ты рассказывал , как легионеры прикладывали к ранам Христовым пропитанную уксусом губку, так вот Рафаэлле губка с уксусом тоже служила: против беременности. Такова жизнь, падре".
А он шагает себе вверх по крутой улице, и, глядя ему в спину, я плачу и бранюсь от бессилия.
У дороги растут цветы с огромными, как неуемные желания, листьями, торговый автомат, от солнца прикреплен пестрый зонт, выглядит среди них одиноко. Подхожу и сую в щель монету.
