Чувство самосохранения, независимо от всякого соображения, заставило Зинченко податься в сторону. Это спасло его. Нож Синь-Хо, направленный прямо в сердце, соскользнул, разорвал мундир и только слегка оцарапал кожу на боку. Сам же убийца, не встретив в своём прыжке конечной точки опоры, брякнулся об пол, и через мгновение Зинченко уже облапил сто.

Но взять посланника Дракона оказалось не так-то легко. В его тщедушном теле оказалась громадная физическая сила. Если он и не был сильнее казака, то, во всяком случае, и не уступал ему. Напрасно Зинченко сдавливал его в своих медвежьих объятиях. Синь-Хо вывёртывался из них, и борющиеся подкатывались всё ближе и ближе к дверям.

– Я те, брат, покажу, как казённые мундиры рвать! – хрипел казак. – Ежели ты мирной, то какое право имеешь на христолюбивого воина с ножом кидаться! Нет, брат, пойдём к начальству!

Он уже изловчился и крепко держал китайца, когда раздался оклик:

– Стой! Что здесь такое?

Зинченко, услыхав эти слова, мгновенно бросил пленника, оглянулся и, видя офицера, быстро вскочил на ноги и вытянулся во фронт.

– Что такое? В чём тут дело? – повторил Шатов, делая шаг вперёд.

Но прежде чем Зинченко успел ответить, Синь-Хо ловким прыжком очутился у дверей, оттолкнул с силой в сторону Шатова и выбежал из фанзы.

Всё это было делом нескольких мгновений. Зинченко двинулся было вперёд, но увидев, что офицер пошатнулся, бросился к нему на помощь.

– Ваше благородие! Не убил ли он вас? – заботливо спрашивал он, стараясь подхватить Шатова под руку.

– Нет, ничего!.. Спасибо! – отвечал тот, придя в себя. – Что здесь такое?

– Честь имею доложить… Юнанка! Стул господину поручику! Извольте присесть… Честь имею доложить, – начал казак. – Как я был на представлении их беса, то прибежала ко мне вот евойна дочка и говорит: «Беги, все бегите, всех вас убьют!». Я и испугался. Думаю, что за оказия? И так как этого длиннокосого знаю, то побежал к нему осведомиться, в чём дело! А тут – подозрительная личность. Извольте посмотреть, мундир располосовал, а мундир-то почти новёхонек.

– Да за что же? – с недоверием спросил Шатов. – Ведь так зря никто с ножом бросаться не станет! Вероятно, ты обидел этого китайца?

– Ни в жизнь, ваш-бродь! Действительно, бывши в разъезде, мы с Васюхновым задержали его было подле их моленной на Мандаринской дороге, да потом отпустили, потому никаких признаков к задержанию не было, а кто он такой – извольте спросить вот у этого самого Юнанки.

Юнь-Ань-О, дрожавший всеми членами своего старого тела, кинулся на колени перед Шатовым.

– Встань, встань! Зачем это? – воскликнул тот. – Ты лучше скажи мне, обидел тебя этот казак, да?

– Нет, капитан, нет! – только и смог пролепетать тот. – Он меня не обидел…

– Тогда, может быть, он обидел твоего гостя? Ты говори, не бойся…

– И его не обижал…

– Тогда я не понимаю, в чём дело? Что же у вас такое случилось? За что же твой гость хотел ударить его ножом?

– Я… я не знаю…

– Решительно понять ничего нельзя… Твоя дочь встретила меня, перепуганная, плачущая; она просила меня вернуть вот его, не допускать в твой дом; она говорила, и я мог понять, что тебя собираются убить…

– Нет, нет, – твердил одно и то же Юнь-Ань-О.

– Ну, тогда я уже не знаю! Ты, – обратился Шатов к казаку. – Доложи о случившемся с тобою по начальству, а я подтвержу твоё донесение.

– Слушаю, ваш-бродь! Дозвольте просить.

– Что ещё?

– Прикажите вот этому самому Юнанке отдать грамотку, которую он от меня взял.

– Какую грамотку?

– Китайскую, ваш-бродь. Надо её по начальству представить, потому что, видимо, здесь дело нечисто.

– Ты слышишь? – взглянул Шагов на Юнь-Ань-О. – Он говорит, что ты у него что-то взял.

Старик так и затрясся.

– Нет, нет! – как эхо, повторял он.

– Тогда, ваш-бродь, дозвольте его в полицию отвести. Дружба – дружбой, а служба службой!.. Он, как грамотку брал от меня, весь позеленел ажно… Видится, там что-то неладное прописано.

– А ты сам её где взял?

– В моленной ихней на дороге. Думал в станицу послать, братниным ребятам позабавиться. А теперь вижу, дело нечисто. Добром, Юнанка, отдавай, не то сволоку ведь!

Юнь-Ань-О понял, что отпирательство и сопротивление ни к чему не приведут. Дрожащими руками достал он из-за пазухи послание Дракона и передал Зинченко. При этом лицо старика выражало такое отчаяние, что и Шатову, и казаку стало его жаль.

– Она самая! – воскликнул Зинченко. – Да ты, брат, не рюмься! Ежели тут ничего нет, так я тебе завтра же её назад принесу… Владей на здоровье! Мне ведь этого добра не жалко!

Шатов между тем поднялся со стула.

– Прощай, старик, – сказал он. – Я пришёл к тебе по зову твоей дочери, желая помочь. Ты, очевидно, не хочешь говорить, в чём дело, мне же кажется, что во всём этом и в твоём поведении также кроется какая-то загадка. Конечно, всё это не замедлит разъясниться, но для тебя было бы лучше, если бы ты открыл правду сам. Не хочешь? Как хочешь – это твоё дело! Где твоя дочь, позвавшая меня?

Уинг-Ти нигде не было видно. Бедная девушка убежала обратно на базарную площадь – разыскивать братьев.

– Так смотри же! – снова приказал Шатов казаку. – Немедленно иди и доложи обо всём… Очень может быть, тут есть что-либо такое, что не терпит отлагательств.

– Слушаюсь, ваш-бродь! Будет исполнено!

Зинченко проводил офицера и пошёл с докладом. Через четверть часа Шатов был уже у себя.

Он не думал, чтобы всё происшедшее могло быть чем-либо серьёзным. Напротив того, Николай Иванович был склонен видеть в этом любовную подкладку. Почему-то ему показалось, что подозрительный китаец – жених хорошенькой Уинг-Ти, и увидав казака, заподозрил в нём соперника и кинулся в порыве ревности с ножом.

Вообще влюблённые способны везде и всюду причиною всех совершающихся событий видеть одну только любовь… Николай же Иванович переживал самую хорошую пору любви. Хотя и теперь его отделяли от любимого существа не только суша, но и воды Печилийского залива, но его невеста в мечтах, в сновидениях всегда была с ним… Засыпая в эту ночь, он видел во сне Пекин и свою ненаглядную Лену…

Страшный шум, свистки, барабанный бой прервали сновидения молодого человека. С усилием раскрыв глаза, он взглянул в окно. Всё небо было освещено ярко-багровым заревом недалёкого пожара.

Влюблённому поручику Пекин в сновидениях представлялся каким-то дивным уголком земного рая… Пожалуй, что этот клочок земли и мог бы быть таковым, если бы его, как и всё на земле, не портили люди.

Столица Поднебесной империи лежит на равнине так, что Пекин появляется перед глазами путешественника только тогда, когда он приблизится к самым стенам этого своеобразного города. Впечатление, безусловно, величественное, получается только тогда, когда путник, пройдя через узенькую калитку сбоку, вступает в сам город и направляется к южным воротам в стене, окружающей Маньчжурский (Татарский) город. Впечатление на первых порах получается грандиозное. Слева за рвом открывается вид на внешний Китайский город, направо поднимается мощная, без малого в шесть саженей, стена, словно выросшая из непроходимых песков. Стена эта такой ширины, что по ней, точно по стене Древних Вавилона или Ниневии, могли бы свободно разъехаться, не задевая друг друга, пять или шесть древних колесниц, вполне готовых к бою… Достаточно сказать, что толщина стен достигает пяти с лишком саженей!..

Татарский город есть столица Китая в том смысле, как принято понимать это слово, хотя, собственно говоря, весь Пекин есть соединение вместе двух разных городов. После покорения страны царствующей династией маньчжуры, монголы и китайцы были разделены на восемь знамён, или полков. Маньчжуры, как первенствующее племя, составляли войско и селились вокруг дворцов своих принцев и князей, а купцы и вообще простой народ были выселены в особые кварталы, отгороженные от Маньчжурского города каменной стеной. Так создались все главнейшие города Китая. В этой обособленности одного племени от другого сказывалось недоверие завоевателя к побеждённым и желание путём вооружённой силы постоянно держать их в своей власти.