– Вот отец-то не дожил до радости-то такой…
Казалось бы, живи, радуйся, Федька… Но не тут-то было.
В 1960–1970-е годы в деревне процветало самогоноварение. Гнали самогон из зерна, был он похож на чуть-чуть забеленную молоком водичку, крепость его была невелика. Зато сивушный запах от самогона валил с ног. Чтобы напиться допьяна таким напитком, пили его большими стаканами. Что уж говорить, почки у колхозников без работы не оставались – сколько жидкости надо перекачать! Ни одно застолье в деревне, ни одна свадьба, ни одни проводы в армию или на пенсию не обходились без первача, как ласково называли его в деревне. Да и где было колхозникам брать денег на водку? Оплата трудодней осуществлялась сельхозпродуктами. Если что-то заработал в частном хозяйстве – кроме того, что надо есть, надо же еще и одевать детей, учить их и прочее. Борьба же с самогоноварением осуществлялась только на словах. Гнали, ни от кого особо не скрываясь. Пили все, и это не считалось чем-то позорным или страшным. Наоборот, это стало, чуть ли не поводом похвалиться перед соседями своим «геройством». Наиболее дальновидные люди в деревне отправляли подрастающих детей в город: учиться, работать, лишь бы не спиваться в деревне. Рассуждали:
– Там, чай, каждый день надо на работу ко времени. Не разгуляешься…
Пил и Федька-чилименок, не отставал от других. Беда грянула нежданно-негаданно… В декабре колхозники готовили лес за Сурой. Морозы стояли градусов под 30… Мужики были рады, подвернувшейся работе (в зимний период колхозников «наряжали на работу» редко), не обошлось на морозе и без выпивки… К вечеру вернулись на лошадях, на телегах домой. Федор не вернулся…
Жена метнулась по соседям:
– Где Федя?
– Рюмки собират по деревне твой Федя… Напьется – придет… – еле выговорил сосед.
Он не пришел и к ночи… Ночью организовали поиск, поехали в Засурье… Наткнулся на замерзшего Фёдора его сын Николай, подросток семнадцати лет… Федор просто заснул у стога, зарывшись в сено. Бригадир не проверил, все ли колхозники поехали домой, закончив трудиться… Он, как и все, был пьян… Федору было 44 года. Нечеловеческие вопли издавала у гроба сына парализованная Анна…
Глава IV
Последыш Мишка
Миша был последним из чилимят. Ко времени начала войны ему было всего два года, Рос он, не в пример предыдущему Федьке, крепким, толковым ребенком. Может, сказалось то, что Анна долго кормила сына грудью. Надеялась на то, что хоть этим поддержит мальца в голодные военные годы. А саму-то Анну Мишка «высосал в ниточку», как говаривали соседи. Похож Михаил был на Ивана, такой же крепкий, невысокий, ладный. Вот только чуть приспущенное от рождения веко правого глаза придавало лицу Миши, да и всему его облику, хитрый и немного загадочный вид. Михаил успешно окончил семь классов школы, отслужил в армии, вернулся домой, в деревню. Шел 1958 год. По пути из армии заехал к Ивану и Марии на Урал, в Тагил. Ему обрадовались, оставляли жить, даже невесту Иван хотел найти. Миша смеялся: – Чай, дело нехитрое… Сам справлюсь. Рано еще, погулять охота… Пожил две недели… Тянуло домой, к матери. Поехал на родину…
В послевоенной деревне радости мало: жили трудно. Подошел к Михаилу брат Федор:
– Ты, Миш, как думаешь: в деревне жить али в город махнешь?
– А тебе что?
– Да ты же сын последний, по обычаю мать с тобой должна доживать. А ежели уедешь, я буду дом строить да мать дохаживать.
Задумался Миша. Все же решил ехать в город, но не так далеко, как Иван с Маней. Уехал в районный центр – городок Шумерля. Закончил курсы – стал шоферить. Казалось бы, живи – радуйся. Не тут-то было. Влюбился Михаил, да как… В свою же, деревенскую…
Сразу заприметил ее, в первый же вечер, как приехал в деревню после армии. Таких, как его Мария, или просто Манька-Кузяриха (так ее звали в деревне), еще называют в народе «халдами», «охальницами». Никто не мог, как Манька-Кузяриха, первой выйти на круг и спеть вызывающе похабные частушки или высмеять незадачливых, чересчур скромных парней… А пела она так, что на другом конце деревни её слышно было… В общем, «черт в юбке», да и только… Была она не то, чтобы красива, но привлекательна для парней своей гибкой талией, смелым нравом, решительным характером. Михаил подошел, пошутил:
– Ты, Мань, как кобылка необъезженная…
– А не тебе, чилименок, объездить ту кобылку… Чай, без тебя наездники найдутся, – отбрила Манька.
И все… Пропал Мишка. Казалось ему: все в Маньке – и охальничество, и грубость – наносное, а внутри она нежная и ранимая. Просто красивая, мужики льнут, а ей надо же как-то защищаться…
Решил Михаил жениться на Маньке. Поговорил с матерью. Анна отговаривала, просила погулять, не торопиться. Никаких уговоров не хотел слышать Михаил:
– Засылай, сватов, мам…
Анна поняла: не уговорить ей сына. И пошла… сватать. Жена Федора, тоже Мария, долго вспоминала:
– Только что сказала мне: корову подои, как со стада придет…
Я скоро. Я – ей: – А ты куда собралась, мам? А она в ответ:
– Скоро я, сказала ж… Ай трудно подоить?
– И все. Нет, чтобы посоветоваться… – сокрушалась Мария.
Анна потому и не посоветовалась, что понимала: не разубедить Мишку, влюблен по уши. Сыграли скромную свадьбу, здесь же, в деревне… До сих пор сохранилась фотография: «скромная» невеста в фате отбирает у жениха бокал с вином…
Анна всегда старалась ладить со снохами, помнила о своей нелегкой женской судьбе, о том, как не принимали ее в семье Григория, искали причины, чтобы помешать им быть вместе… Но знала она и другое: если хотят быть вместе, жить вместе, растить детей – все преодолеют, и будут вместе… Поэтому к выбору Михаила отнеслась сдержанно. Душа ее не лежала к Маньке-Кузярихе, что и говорить… Не о такой жене для Михаила мечтала Анна.
– А можа, все и сладится у них… Вон он как к ней потянулся, как подсолнух к солнышку. Жалеет ее, значит… – размышляла Анна.
Даже в мыслях своих не называла Анна это чувство любовью. Не было у нее такого слова в обиходе. А мысли Анны привычно текли, как весной текут ручьи по промытому руслу:
– Слова не было, а чувство было… Все вместе, по согласию делали. Григорий не делил работу на «бабью» и «мужичью», жалел меня. Можа, и Миша такой будет, в отца…
И не замечала Анна, как все лицо становилось мокрым от слез, то ли горьких от боли утраты, то ли радостных от воспоминаний о муже…
Но насколько терпелива и сдержанна была Анна, настолько криклива и скандальна была новая сноха. Отношения не заладились сразу же. Михаил огорчился, но не сильно. Жить в деревне он не собирался, поэтому думал, что со временем стерпится – слюбится.
– Потерпи, Мань, чай, мы не с матерью жить будем, одни…
И увез молодую жену в Шумерлю, где уже работал сам. Работал он шофером, Маня устроилась в магазин уборщицей. Жили сначала в съемном частном домике, в малюсенькой комнатушке в шесть квадратных метров. Потихоньку накопили деньжат и купили засыпной
домик, как раз неподалеку от магазина, где работала Маня. Чтобы полегче жилось, завели поросят, кур. Работая в магазине, Мария могла купить списанную крупу подешевле; Михаил, работая на машине, мог достать и привезти комбикорм. Поросята росли, как на дрожжах. Сдавали скотину на мясо, выручали деньги. Надо отдать Марии должное: она умела не только охальничать, но и трудиться. Причем делала и то и другое одинаково: с криками, с руганью, командуя мужем, а впоследствии и детьми так, как считала нужным.
Своего первенца Михаил назвал Сашей. Через год родилась дочь. Ее в честь няни – старшей сестры, вынянчившей всех чилимят по очереди, – Михаил назвал Евдокией, или просто Дусей. Потихоньку обживались. Жили уже не в засыпном домишке, а в новом доме, который построил Миша своими руками. Купил Михаил и мотоцикл «Урал» с коляской, так что теперь ездили в гости в деревню всей семьей на мотоцикле. Марию, заметив ее способности командовать людьми, а то и просто обхамить, оборвать человека, поставили продавцом. Ничего, она справлялась. Иногда, встречая жену с работы, Михаил слышал, как возмущались покупатели, обзывали за глаза Маньку «халдой», «обрывой». Михаил отводил глаза, боялся, что среди недовольных случайно окажутся односельчане. Думал:
